Нет еще и 8.30, но Берлин постепенно оживает. В том районе города, где расположены министерства, из метро появляются первые группы чиновников.

На Вильгельмплац продавец сигар осторожно везет свою тележку на угол площади. Он стоит здесь каждый день, перед дворцом принца Леопольда, ожидая обеденного перерыва, когда чиновники министерств затопят всю площадь и начнут прогуливаться у колонн «Кайзерхофа» и статуй героев Семилетней войны.

Когда Папен и Чиршский пересекают площадь, направляясь в здание на Лейпцигерплац, получившее в обиходе прозвище дворца Геринга, становится уже совсем жарко. Дворец, окруженный садом и обнесенный высокой позолоченной чугунной оградой, стоит в глубине. Метрах в тридцати от него все как обычно, но, подойдя поближе, Папен и Чиршский замечают отряды полиции и СС. «Все еще не имея ни малейшего представления о том, что происходит, – пишет Папен, – я направлялся в кабинет Геринга в министерстве авиации. И только тут до меня дошло, что вся площадь перед зданием кишит эсэсовцами, которые были вооружены пулеметами». Во дворе министерства стоят вооруженные до зубов полицейские и эсэсовцы. На балконах и на крышах расположились солдаты, нацелив свои пулеметы на входные ворота и готовые в любую минуту открыть огонь. Чтобы попасть в большой приемный зал, Папену и Чиршскому пришлось пройти несколько пропускных пунктов. Высокомерные часовые-эсэсовцы наблюдают за всеми, кто входит и выходит. Вице-канцлера Папена и Чиршского несколько раз властным тоном спрашивают, куда они направляются. Наконец их вводят в кабинет Германа Геринга, заставленный многочисленными безделушками. Здесь царит напряженная атмосфера. Одно за другим поступают сообщения; непрерывно вбегают и выбегают адъютанты, агенты СС и гестапо. Здесь же находится и Гиммлер. Гизевиус вспоминает, что Геринг, со встрепанными волосами, говорил не умолкая. «В своей белой рубашке, серо-голубых военных брюках и сапогах выше колен... он напоминал кота в сапогах или какого-нибудь другого сказочного персонажа». Гиммлер же, напротив, ведет себя сдержанно и замкнуто, но его глаза за тонкими стеклами очков свидетельствуют о решимости, хитрости и терпении. Геринг разговаривает с Папеном с насмешливым снисхождением: министр-президент Пруссии, бывший летчик и наркоман, играет роль, соответствующую силе его страсти и жестокости. Он говорит с уверенностью человека, находящегося во главе событий, человека, который прекрасно знает, что происходит. «Он сообщил мне, – пишет Папен, – что Гитлер вынужден был вылететь в Мюнхен, чтобы подавить мятеж, поднятый Ремом, и что фюрер передал ему всю полноту власти для разгрома восстания в столице».

Геринга постоянно перебивают посыльные, приносящие ему сообщения, поступившие по телефону. Пили Кернер (секретарь Геринга) только что прибыл с огромным досье. Геринг начинает листать его, а Папен подходит поближе. «Я сразу же выразил протест – Гитлер мог передать власть в столице только мне, своему заместителю», – пишет Папен.

Так требует закон, но Геринг не слушает Папена. Если вице-канцлер до сих пор еще не понял, что, с тех пор как законы стали писать нацисты, страна подчиняется не статьям Конституции, а военной силе, то ему достаточно оглянуться по сторонам. Он увидит многочисленных часовых, эсэсовцев и полицейских, а если еще выглянет из окна, то заметит грузовики, набитые вооруженными людьми, которые выезжают со двора, чтобы доставить этих людей в любой район столицы. Естественно, что Геринг не соглашается уступить свое место Папену. Отвергает он и предложение сообщить о происходящем Гинденбургу и объявить в стране чрезвычайное положение, во время которого обязанность восстановления порядка в стране возлагается на рейхсвер.

Однако сам рейхсвер под командованием генералов Бломберга и Рейхенау не является нейтральным. Папен либо глубоко наивный человек, либо плохо информирован. Геринг широким жестом отметает аргументы вице-канцлера и углубляется в изучение последних сообщений, не обращая больше никакого внимания на своего собеседника. «Мне пришлось уступить, – отмечает Папен. – Имея в своем распоряжении полицию и военно-воздушные силы, Геринг занимал более прочное положение, чем я». Папен снова начинает настаивать на том, чтобы поставить в известность президента страны, но Геринг высокомерно дает ему понять, что говорить больше не о чем. Зачем беспокоить Гинденбурга, раздраженно произносит министр авиации, если благодаря СС он, Геринг, держит ситуацию под контролем.

В соседнем зале царит обычная суета. Телефоны на коммутаторе непрерывно звонят. Когда Папен заводит речь о нарушении закона, Гиммлер выходит из кабинета Геринга. В приемной Чиршский смотрит, как рейхсфюрер разговаривает по телефону, – видимо, разговор очень важный. Он весь поглощен им и настроен очень решительно. Хотя Гиммлер говорит очень тихо, секретарю Папена удалось расслышать такую фразу: «Настало время покончить с этим. Можете там все очистить». А вдруг он имеет в виду Канцелярию вице-канцлера, которую гестапо считает гнездом оппозиции? Чиршский пытается предупредить Папена, возвратившись в кабинет Геринга сразу же за Гиммлером, но Геринг теперь уже почти кричит на вице-канцлера: «Вы бы лучше позаботились о своей собственной безопасности. Сейчас же отправляйтесь домой и никуда не выходите, не предупредив меня».

Гиммлер передает Герингу сообщение, а Папен снова пытается возражать: «Я сам позабочусь о своей безопасности. Я не собираюсь садиться под домашний арест». На этот раз Геринг даже не удостаивает его ответом; он игнорирует Папена, словно переданное Гиммлером послание усилило и без того пренебрежительное отношение Геринга к вице-канцлеру. Чиршский сообщает Папену о своих опасениях, и они уходят. В приемной на стуле, охраняемый эсэсовцем, сидит офицер СА, закрыв руками лицо. Это группенфюрер СА Каше, которого взяли прямо на улице, когда он выходил из своего дома, и привезли сюда. Он никак не может понять, за что его арестовали, и до смерти напуган. На улице солнечный свет яркого летнего дня после полутьмы кабинета Геринга просто ослепляет. Папен и Чиршский пересекают шумный двор. Его охрана, похоже, еще больше усилилась.

Когда вице-канцлер и его помощник подходят к воротам министерства, им преграждают дорогу офицер СС и двое часовых. У них тяжелые, отстраненные лица людей, чьи приказы не подлежат обсуждению.

– Выпускать никого не велено, – резко произносит офицер.

Он глядит прямо в лицо Чиршскому. Заложив руки за спину, имея двух часовых по бокам, он выглядит как само воплощение грубой силы. Чиршский не привык, чтобы с ним так разговаривали.

– В чем дело? Господин фон Папен имеет право ходить где захочет.

Его тон звучит властно и высокомерно. Но это не производит никакого впечатления на офицера – тот даже не шевельнулся.

– Выпускать никого не велено.

Губы молодого офицера еле двигаются. Глаза его смотрят неподвижно, а лицо, наполовину закрытое шлемом, бесстрастно и больше похоже на лишенную индивидуальности маску, чем на лицо обычного человека. Кажется, что она принадлежит не живому существу, а какому-то злому духу, временно воплотившемуся в живую плоть.

– Боитесь, что на вас нападут? – кричит Чиршский.

Но его слова остаются без ответа. Тогда секретарь Папена бежит обратно в здание. Пересекая зал, он натыкается на адъютанта Геринга, Карла Боденшатца, который смотрит на него с удивлением: