Минуту погодя нас настигают первые мокрые хлопья. Далеко от берега мы попадаем в круговерть, которую синоптики называют ливневым снегом (rennedrev).

Из виду мгновенно пропадают наши привычные, надежные ориентиры – Скрова и соседние острова. Нет больше проку теперь и от Скровского маяка. Мир в одночасье стал монохромным. Густой снегопад застит небо, накрывая нашу плоскодонку мешком.

– Дрянь наше дело, – произносит Хуго в своей оригинальной манере, особо выделяя первое слово, а сам продолжает править уже вслепую. Ему хорошо известно – даже если собьемся с курса, у нас еще остается приличный запас, прежде чем мы попадем в опасные места с подводными шхерами и мелями. С тыльной стороны Скровы море между шхерами в буквальном смысле по колено.

Видимость то нулевая, то вдали вдруг мелькнет остров. Вот только какой? Все будто перемешалось, задвигалось, меняя форму и координаты каждый раз, когда приоткрывается полог снежного занавеса. Я уже обрадовался, что разглядел не то Лиллемоллу, не то верхушку Скровы, но в следующий миг на том же месте передо мною встает островок, который я не узнаю совсем. Мир течет, его пропорции искажаются, а ты глядишь на него, как в подслеповатое окно. Если бы музыку Шёнберга изобразить на картинах, она, вероятно, предстала бы в виде таких вот контрапунктических пейзажей.

Плоскодонка оседает под тяжким грузом, точно обледеневшая ветка за миг до того, как надломиться. Все мы когда-нибудь сгинем. Но тот из нас, кто сгинет в море, сгинет навеки, разом, без следа. Словно канул в Лету. Большинство из нас не может даже думать об этом без содрогания. Один мой приятель, вернее, знакомый, как-то запутался ногою в снасти в тот самый момент, когда траулер уже начал спускать ее в воду. Больше его не видели. А я до сей поры, хотя прошло уже тридцать лет, все думаю о нем. Мой прапрадед, конечно, тоже утоп в море, и этот случай – не из тех семейных традиций, которые нам хотелось бы чтить.

Глубокая, соленая, черная вода катится на нас, холодная и равнодушная, без всякого сострадания. Ей нет дела до нас, она занята собой. Как занята собой всегда, ежечасно, а мы ей ни к чему, ей чужды наши надежды, наши страхи – ей нет нужды до наших описаний. Мрачная могучая масса ее – всепревозмогающая сила. Многие до нас побывали в нашей шкуре, считая еще от наших отважных предков, которые пускались в плавание на челнах, выдолбленных из древесного ствола. Гребли себе, рассекая сонные волны, и умудрялись доходить до дальних пределов – туда, где их подстерегали течения, перед которыми бессильны и весла, и руки, или же их настигал внезапный шторм. В тот час все они, верно, застывали, пораженные одной и той же догадкой: что на самом деле у моря нет ни души, ни памяти. Все, что ни проглотит оно, пойдет на корм рыбам, крабам, кольчатым червям и миксинам, плоским червям и прочим паразитам. Кануть и угодить в лапы вечного, бесформенного всеединого.

Господь, желая проучить Иону, повелел большому киту поглотить того. И когда морская бездна заключила Иону, стал тот взывать о милости Господней. В китовом чреве объяли Иону воды до души его, и морскою травою обвита была голова его. Однако Господь желал лишь вразумить Иону и сказал киту извергнуть того на сушу. Пережив потрясение, Иона превратился в истового служителя веры. За это же деяние кита почитают и мусульмане: в Коране сказано, что “рыба, которая проглотила Юнуса”, станет одним из десяти животных, которые попадут в Рай[74].

Черт, не видно ни зги! В былые времена рыбаки небось тоже постоянно попадали в такие передряги, да и лодки у них едва ли были больше и надежнее нашей. Ходили не с мотором, под парусами, а все равно – каждый раз выходили сухими из воды, искусные мореходы старины. Стой, стой! А вот и нет – НЕ выходили. Напротив, тонули и тонули сотнями, каждый год, как раз в эту пору и в этих же местах. Как там поется в песне о Скрове? Что-то там про море, столь щедро распахивающее свою сокровищницу: “Но вмиг искажается гневом ревущим / и требует мзды за щедрый прием / И втрое возьмет, а на сдачу / Лишь выплюнет щепки, бывшие кораблем / Море щедро дает, море берет назад / В саване, свитом из ила его, на дне рыбаки лежат”[75].

Украдкой поглядываю на Хуго. Вид у того самый беспечный. С другой стороны, сколько я ни выходил с ним в море, ни разу не видел, чтобы он волновался. Ну, хоть наушники снял. А что если течения вдруг вздумают объединить усилия и, слепив волну вдвое выше обычной, нашлют на нас девятый вал?

Дно лодки усыпано треской, судорожно зевающей жабрами. У рыбы те же мышцы и нервы, с которыми наши далекие предки вышли на сушу и благодаря которым много миллионов лет спустя мы смогли заговорить. Рыба тоже издает звуки, просто мы их не слышим. Их язык не для посторонних ушей.

Под нами катится живой поток, поверх песчаного дна и гладких камушков. Даже морские звезды крепко приникли ко дну. Ламинарии колеблются и колышутся туда-сюда, словно высокий ковыль на суровом ветру. Палтус сохраняет самообладание и спокойно уходит на глубину. Там, зарывшись в песчаный плед, устраивается поудобней и замирает. Малек трески, люра, сайды, пикши, сельди и скумбрии пытается удержаться среди неспокойных водорослей. А подслеповатая гренландская акула хоронится в своей сумрачной бездне, на такой глубине, что ей, верно, невдомек, что за буря разыгралась там, наверху.

Хуго, сбавив ход, просит меня высматривать ориентиры. Пока мы идем вслепую, подгоняемые стремительными течениями, впереди нас могут ждать неприятности. В районе Скровы, особенно с внешней стороны, так много мелей и подводных шхер, что знать, где ты сейчас, жизненно необходимо. Хуго понимает это не хуже моего. Но при этом еще и видит море по-другому, не так, как я. Куда искуснее считывает его подсказки в кратчайших промежутках, когда образуются просветы. И даже когда не видит земли, море не кажется ему монотонным, не сливается в однородную массу без опознавательных знаков. Каждая координата на море для него не просто точка – она имеет свои топографические особенности, свой ландшафт со своими уникальными течениями, рельефом дна, мелями и прочими подробностями, доступными только знатоку. Все бывалые рыбаки принадлежат к числу таких знатоков, вот и Хуго, с его богатейшим морским опытом, сумел развить эту удивительную сноровку.

Мы почти не говорим – лишь изредка Хуго спрашивает мое мнение. Как по-моему, не Лиллемолла ли там вдали? Суша и море будто играют в чехарду, постоянно меняясь местами. Хуго спрашивает меня, просто чтоб убедиться, что ему не померещилось – в такой ситуации он полагается больше на себя. Да и я полагаюсь больше на него, поскольку совершенно дезориентирован – все, чем я сейчас могу помочь, это глядеть прямо по курсу и вовремя сообщать, если что-то мелькнет впереди. Метет безбожно, хлопья лезут прямо в глаза. В их щелки я вижу лишь на полтора десятка метров впереди себя. Снег нависает мрачной черной стеной, скрывая все очертания. Больше всего меня страшит не перспектива налететь на сушу, а скорее наоборот – не увидеть ее. Ветер тем временем усиливается, а вместе с ним – и волна. Как же быстро ветер овладевает морем! – не устаю удивляться я.