попала в рай и что, следовательно, все, так или иначе, уладится. Ей казалось, что стоит Меллершу провести под кровом замка хотя бы несколько дней, как он станет совсем другим человеком и начнет новую жизнь. Постепенно ощущение превратилось в уверенность, и она стала с нетерпением ждать письма с известием, что он приедет в самое ближайшее время.

Миссис Арбитнот тоже была тронута и взволнованна, но по-другому. Ее обуревали странные чувства, но об этом позже.

Миссис Фишер, благодаря своему возрасту, сопротивлялась очарованию природы, но у нее тоже появились странные чувства, о которых мы расскажем чуть позже, потому что сначала нужно посмотреть, что же вывело из равновесия двух разумных и осмотрительных дам.

Несмотря на то что леди Каролина привыкла к красивым местам и роскошным поместьям, — на это место она реагировала так же живо, как и миссис Уилкинс, хотя по-своему.

Это место имело на нее странное влияние, и, прежде всего, дело было в том, что молодую леди в первый раз в жизни тянуло найти тихий уголок и спокойно подумать.

Это началось в первый же вечер после приезда и имело самые неожиданные последствия. Ей в голову пришло одно слово, и, несмотря на все старания, оно не выходило из головы. Как ни странно, это было слово «мишура».

Удивительно, что простая вещь могла так надолго выбить человека из равновесия, но так оно и было. Леди Каролина всеми способами гнала от себя эту мысль. Но она только развивалась и крепла и оформилась в одно странное решение: что ее, превозносимая всеми, красота — не более чем маскарадный костюм, который скоро придется снять.

Это шокировало молодую леди. Она всегда считала свою внешность скорее проклятием, чем благословением, за исключением краткого периода, когда на нее смотрел тот молодой человек, что погиб на войне.

Он умел видеть не только внешнее, и хотя его радовало красивое личико, но куда важнее для него было, есть ли за ним душа. Больше ей не встречались такие мужчины, и она возненавидела свою красоту, но, подумав над тем, что пришло ей в голову, поняла, что привыкла к общему восхищению и не знает, на что будет похожа ее жизнь, если его не станет. Не то чтобы без этого нельзя было обойтись, но мысль была непривычной. Ее следовало хорошенько обдумать.

На следующий день после первого совместного обеда леди Каролина встала с чувством глубокого сожаления, что вчера так разговорилась с миссис Уилкинс. Многословие было ей свойственно не более, чем откровенность, а после того, что случилось накануне, она была уверена, что теперь обнадеженная женщина начнет ее преследовать и непременно заявится в сад. У нее просто замирало сердце при мысли, что из-за своей неосторожности она будет вынуждена еще четыре недели выносить постоянное общение с миссис Уилкинс и в особенности — ее хорошее настроение по утрам. Сама Крошка с утра всегда была не в духе и поэтому не выносила, когда ее радостно приветствовали или теребили, заставляли что-нибудь делать или хотя бы просто докучали праздной болтовней.

«Как я могла поощрять ее? — спрашивала она себя. — Было просто самоубийственно с ней заговаривать. Даже то, что я сижу здесь одна, выглядит как приглашение к беседе, ведь люди почему-то совершенно не выносят одиночества. А теперь, после того как я так глупо принялась расспрашивать ее об этом Меллерше, мне придется терять кучу драгоценного времени, чтобы избавиться от общества этой женщины! Она наверняка захочет еще поговорить со мной, и уверена, что я ей сочувствую. Ах, что бы мне вчера промолчать!»

Одевшись, она на цыпочках, изо всех сил стараясь остаться незамеченной, проскользнула в свой любимый уголок сада и тут же обнаружила, что бояться нечего. В саду был только Доменико, который поливал цветы, как всегда, стараясь оказаться поближе к ней, но при этом совершенно бесшумно и делая вид, что не замечает, что в саду кто-то есть. Доменико был деликатным человеком и в первый же день понял, что прекрасная синьорина хочет, чтобы ее оставили в покое. Он не мог избавиться от искушения хоть изредка любоваться ее красотой, но вовсе не собирался мешать своему кумиру. Таким образом, никто не вторгался в заповедный уголок леди Каролины, и ей не пришлось думать, как бы избавиться от непрошеных гостей. Она спокойно просидела в кресле полдня, стараясь собрать ускользающие мысли, иногда задремывая, пока не почувствовала голод.

Посмотрев на часы, леди Каролина обнаружила, что уже начало четвертого и что в этот день никто даже и не подумал позвать ее на ланч.

«Говоря по справедливости, избавились-то от меня, — подумала она. — Как мило и как ново. Наконец-то меня оставили в покое, и я могу спокойно посидеть и подумать. Но после того, как мы вчера мило поговорили, миссис Уилкинс могла бы хотя бы позвать меня к столу».

Крошка была голодна. Накануне миссис Уилкинс на редкость дружелюбно рассказывала о Меллерше и о том, как они устроются на ночь. Леди Каролина мало интересовалась этими вопросами, можно сказать, не интересовалась вовсе, но была мила и дружелюбна. И после этого ее оставили без ланча!

«Надо же, как я ошиблась. Я думала, что мне некуда будет деваться от незваных гостей, а получилось так, что обо мне совсем забыли!»

К счастью, она была не прочь немного поголодать. Она всегда считала, что еда отнимает у человека слишком много времени, а миссис Фишер к тому же всегда засиживалась за столом. У нее была привычка после еды долго грызть орехи и бесконечно отпивать по маленькому глоточку из одного-единственного стакана вина. Вставать из-за стола, когда не все еще закончили трапезу, было неудобно, поэтому приходилось терять время.

Случайно пропущенный ланч навел Крошку на мысль, что вместо него она может просто пить чай у себя в саду. Нетрудно было приучить прислугу в определенный час приносить поднос с чаем и легкой закуской, а такая замена экономила массу времени. Завтракать леди Каролина предпочитала рано утром, в постели, так что в столовую можно будет приходить всего один раз в день. Вечером Крошка всегда была в хорошем или, по крайней мере, в спокойном и довольном настроении, а значит, могла без особого ущерба для себя подождать, пока миссис Фишер покончит с десертом.

Годы светской жизни научили молодую леди терпимо относиться к чужим слабостям. Общество посторонних людей раздражало ее, но было настолько привычным, что даже это раздражение было вполне терпимым, лишь бы ее по возможности не трогали и, главное, не докучали ухаживаниями. Поскольку