— Merci.

У него в руке лампочка.

— Il faut très beau aujourd’hui.

— Oui, il fait beau.

— Le Ministre va bien?

— Oui, merci.

— Et les enfants?

— Oui, merci.

— Ah, bien. Alors, tout va bien[64]. — И взобрался на табурет, чтобы вкрутить лампочку у входа.

Она вызвала лифт. Не услышав шума движения, еще раз нажала кнопку вызова. Кабина начала опускаться. Муж консьержки наверняка взглянул вверх, услышав звук. Дома ее по-прежнему ждет ужин и сложности с Джейми. Но теперь заниматься всем этим будет уже не прежняя женщина. Теперь она даже может ехать в Дублин. Перед ней открылся новый мир без границ.

Найл не предал ее. И вместе они не совершили ничего плохого.

«Поможешь?» — спросил он, слегка приоткрыв молнию на вещевом мешке.

Эйфория, охватившая ее поначалу, поутихла. Да, она может без всяких опасений ехать в Дублин. Да, деньги, которые она привезла, не пошли на покупку оружия или взрывчатки. И все-таки она согласилась привезти деньги. Значит, было намерение. И еще она тогда взяла напрокат фургон. Найл, по крайней мере, считал себя солдатом. А она? Просто безвольная девчонка.

Запищал телефон — кто-то прислал сообщение. Она достала смартфон из кармана.

Три вопросительных знака — совсем не похоже на Эдварда. Она взглянула на часы — десять минут седьмого. Он сейчас приводит в порядок рабочий стол и готовится идти с помощником министра в посольство на коктейль, предшествующий ужину, который пройдет в более узком кругу.

«Дома», — написала она.

На телефоне целых три пропущенных звонка. Она переключилась на голосовые сообщения, услышала голос Эдварда и вернулась к двум другим звонкам. Джейми звонил, но не оставил сообщения.

Она нашла в записной книжке его номер.

Автоответчик прокричал прямо в ухо голосом Джейми: «Мы все живем с напрягом / В стране под чужим флагом. Это Джеймс. Оставьте сообщение. Или не оставляйте. Мне плевать».

Она нажала отбой. Если его нет дома, будет звонить всем его парижским приятелям, пока не найдет. Всему есть предел.

Кабина с лязгом шла вниз, но еще не достигла вестибюля. Клэр запахнула кардиган. Близится вечер, и становится прохладно, как всегда весной после теплого дня. Весеннее тепло обманчиво — не замечаешь, как начинаешь зябнуть. То же и с возрастом: мир, казавшийся таким теплым, вдруг поворачивается холодной стороной.

Словно не было последних двадцати лет. «Слышала — Найл пропал? — спросил кузен Кевин, заскочив к ней в Кембридже через пару месяцев после ее возвращения из Дублина. — Папа думает, он поехал домой и опять связался с этими. Ну, с теми самыми, понимаешь? И конечно, что-то не сложилось». Сразу после его ухода она отправилась в библиотеку и просмотрела все газеты, которые получал Гарвард, в надежде хоть что-нибудь узнать. Ничего не нашла, и пришлось выпытывать у тети и дяди. «Еще раз спасибо за прошлое лето, — сказала она, специально приехав к ним в воскресенье перед Рождеством. — Нам всем было так хорошо вместе. Как думаете, Найл будущим летом приедет?» Тетя закрыла лицо руками, а дядя покачал головой и объяснил причину: родные Найла завернули в простыню то, что рыбы и прибой оставили от его тела, и похоронили в закрытом гробу. И потом на протяжении многих лет она видела его лицо в толпе и думала, что видит собственные воспоминания о своей юности. Но она ведь действительно видела его. Сегодня утром в «Бон марше» он глядел на нее поверх рядов британских консервов и ирландского сыра. А днем — сквозь окно парикмахерской. Он следил за ней. И она вовсе не сошла с ума. С цифрами у нее и правда нелады, но лица она не путает.

Турок. Он ведь тоже где-то бродит.

Лифт со вздохом остановился перед ней. Она вошла в кабину, закрыла дребезжащую решетку двери и нажала кнопку своего этажа.

«Надеюсь, врач действительно существует и подтвердит показания турка. Punto[65]. Сегодня больше не думать о турке».

Но не думать о Найле невозможно. Он будет ее ждать.

Лифт медленно пополз вверх. Там ее встретят Амели, ее кузина, Матильда, приглашенный на сегодняшний вечер официант. Если повезет, то и Джейми. Все они чего-то от нее ждут. И еще ее ждет все остальное: ритуалы — дни рождения, юбилеи, свадьбы, крещение внуков и всякие сопутствующие мелочи вроде галстуков Эдварда. Все, что организует ее жизнь и придает ей определенные очертания, как обведенные карандашом предметы натюрморта, придает смысл тому, что иначе казалось бы бесконечным туннелем, безвоздушным пространством, подобным тому, что втянуло ее в водоворот Дублинского аэропорта двадцать лет назад, а сейчас с каждой минутой тащит к неизбежному финалу. «Я вымерил кофейной ложкой жизнь»[66]. Какими умниками казались они себе в те студенческие годы, когда читали T. С. Элиота! Разобрали Альфреда Пруфрока по косточкам, вытащили наружу каждый оттенок смысла — и ничего не поняли. «Прочтите, пожалуйста, вслух и переведите эпиграф, взятый Элиотом из „Ада“ Данте», — попросил ее профессор, потому что она специализировалась по романским языкам, и она бойко протараторила итальянский текст, словно подчиняя его себе: «Ma però che già mai di questo fondo / Non tornò vivo alcun, s’i’ odo il vero, / Sanza tema d’infamia ti rispondo».

Затем перевела: «Но так как в мир от нас возврата нет, / И я такого не слыхал примера, / Я, не страшась позора, дам ответ»[67].

Сейчас она войдет в квартиру, как делала это много раз. И каждый раз ее встречает картина Тернера, висящая над столиком розового дерева, куда она кладет сумочку. И изящный серебряный кубок, подаренный на свадьбу оксфордским партнером Эдварда по академической гребле, теперь влиятельным лондонским адвокатом, который, как и Тернера, они возили из квартиры в квартиру и в который она положит ключи, а потом уберет их, потому что Эдвард не хочет, чтобы на серебре остались царапины. И небольшая инкрустированная коробочка, купленная в Хорватии во время отпуска, которую она держит в столике и в которую положит ключи.

Дом, муж, дети, призвание, пусть и не ставшее делом жизни. У нее все это есть. А что, если и Найл заводил себе нечто подобное в годы своих скитаний? Например, женщину, которой не важно, чем занимается отец ее детей? Может, широкобедрую итальянку с пышной грудью, длинным прямым носом, и смеющимся ртом, и густыми блестящими волосами? Или девушку из Скандинавии, которой не важно, что думают окружающие? Или обеих и массу других в придачу?