— Я прожил здесь больше пятнадцати лет и пока что не видел ни одного доказательства этого превосходства. Я ведь ирландец, капитан. Многие ваши соотечественники в Лондоне сочли бы меня тупым деревенщиной. И раз я с ними не согласен, то что дает мне право считать себя выше людей другой расы? К тому же, капитан, времена меняются. Старый порядок трещит по швам. Вы увидите это, стоит только взглянуть на карту Европы. Польша, Чехословакия, остальные народы, которые недавно обрели независимость. Если мы признаём за ними право на самоопределение, то почему отказываем в нем Индии?

Я зажег сигарету, а он допил последний глоток вина и поднялся:

— Как бы то ни было, уже поздно. Пора мне идти спать.

— Наверное, мне стоит пожелать вам счастливого пути, — сказал я. — Ведь вы уезжаете завтра в Ассам? На плантации?

— А, точно, — улыбнулся он. — Нет. Боюсь, планы изменились. Придется остаться в городе еще на несколько дней.

Я попрощался с ним и остался курить в одиночестве. Бирн, безусловно, высказал интересные мысли. Я, правда, мог бы его заверить, что если у меня и были когда-то идеи о превосходстве британцев, они погибли там, во Фландрии, вместе с моими друзьями. Хотя это ничего не меняло. Меня не волновали ни самоопределение, ни моральное превосходство. Убили человека, и моей задачей было найти виновных. Политика пусть остается другим.

Электрический вентилятор, поскрипывая, медленно крутился под потолком, не влияя решительно никак на температуру воздуха в комнате. Я уже несколько дней как осознал, что он играл скорее декоративную, чем функциональную роль, но все равно его включил — из одной надежды.

Еще одна жаркая бенгальская ночь. Влажность стояла удушающая. В воздухе ощущался ее вкус. Пот капал с тела и пропитывал постель. Я открыл было окно, уповая, что это вызовет хоть какую-нибудь циркуляцию воздуха, но только дал дорогу комарам, которых, по уверениям миссис Теббит, здесь не могло быть вовсе.

Я посмотрел на часы: двенадцать сорок. Я встряхнул их и поднес к уху. Часы еще шли, но как-то неровно, и я предположил, что в действительности было, пожалуй, ближе к двум. Я перевернулся на другой бок и попытался найти удобное положение на сыром матрасе, но битва была проиграна заранее. Ясно, что уснуть мне сегодня не удастся.

Потребность навестить моих новых друзей в Тиретта-базар нарастала, соблазн забыться был слишком велик, чтобы его игнорировать. Но опиум был мне слугой, а не хозяином, и лучше бы так оно и оставалось. Опиум — создание коварное. К нему нужно относиться с уважением, иначе он сядет тебе на шею. Другие этого не понимали, и он овладевал ими полностью. Тут главный секрет — дисциплина. Это все равно что плыть через реку верхом на крокодиле: многие сочтут это безрассудством, но если ты знаешь, что делаешь, крокодил доставит тебя куда нужно. Главное, разумеется, — сделать так, чтобы тебя не съели, а для этого нужно не терять контроля над ситуацией. А я (говорил я сам себе) контроля не терял. Поэтому оставался в комнате, и лежал на кровати, и наблюдал за монотонным кружением вентилятора под потолком.

Свесившись вниз, я потянулся за бутылкой виски на полу, но бутылки там не оказалось. Я выругался, испугавшись, что чертова горничная ее выкинула, но это было маловероятно: всю жизнь прослужив у миссис Теббит, она вряд ли была способна на самостоятельность такого масштаба. Я сел на кровати и внимательно осмотрел комнату. Бутылка стояла на углу стола и поблескивала этикеткой в лунном свете.

С трудом подняв себя на ноги, я нетвердой походкой добрел до стола и налил себе двойную порцию, а затем добавил в стакан немного воды из-под крана. И тут же вспомнил, что миссис Теббит предостерегала меня от некипяченой воды. Я снова выругался, посмотрел на свой стакан из-под зубной щетки, потом отпил глоток и потащился обратно к кровати. Я скорее рискну заболеть холерой, чем вылью хороший односолодовый виски.

Я снова уселся на постель и уже не в первый раз спросил себя, что вообще делаю здесь, в этой стране, где местные жители тебя презирают, климат сводит с ума, а вода способна убить. И не только вода — в Индии почти все, казалось, было устроено так, чтобы убивать англичан: еда, насекомые, погода. Как будто эта страна откликалась на наше присутствие, как иммунная система человека откликается на чужеродный предмет. Удивительно, как людям вроде Маколи удавалось столько здесь продержаться. Можно было сказать, что Маколи убил индиец в переулке, но с тем же успехом можно было сказать, что его убила Индия. Это, по сути, было одно и то же.

И все-таки мы были здесь и здесь планировали остаться — благородные англичане и англичанки, не отступающие перед лицом непримиримой враждебности со стороны местных и местности. Мы уверяли себя, что усмирили эту дикую страну своими железными дорогами и казнозарядными винтовками, и, черт возьми, никуда уезжать в ближайшее время не собирались, какую бы цену в мертвых чиновниках и спившихся мемсахибах нам ни приходилось платить. В конце концов, мы делали богоугодное дело. Несли слово Божие и радости свободного рынка этим несчастным созданиям. А если в процессе мы что-то заработаем — значит, на то воля Господа.

Я ощущал огромную тяжесть. Индия угнетала меня, как, похоже, угнетала почти всех вокруг. Никто здесь не выглядел особенно счастливым. Британцы не были счастливы. Ни Дигби, ни Бьюкен, ни миссис Теббит, ни Питерс. Все они, казалось, то негодовали, то боялись, то впадали в уныние, а порой всё разом. Индийцы — по крайней мере, образованные — выглядели не более довольными: что миссис Бозе с ее угрюмым принятием нашего господства в стране, что Несокрушим с его серьезным, унылым, виноватым лицом.

Еще, конечно, была Энни. Она не относилась ни к тем ни к другим, но тоже казалась не очень счастливой. Была в ней какая-то грусть. Она пыталась спрятать ее под маской напускного веселья и под своей очаровательной улыбкой, но то и дело маска соскальзывала, как это случилось возле «Красного слона», и грусть становилась видна. Энни была похожа на птичку, запертую в ржавой клетке.

Если в Индии и существовала такая вещь, как счастье, его, наверное, нужно было искать среди бедных, неграмотных людей, не связанных ни с британской, ни с индийской элитой. Таких, как рикша валла Салман. Для него счастьем был набитый живот и биди перед сном, и его совершенно не волновало, кто там сидит в «Доме писателей» и управляет страной — сахибы в костюмах или же бабу[47] в дхоти[48].

Мысли мои блуждали и через какое-то время обратились к Саре, как это бывает со мной всегда. В первые месяцы после ее смерти я понял, что почти не знал ее. За три года брака мы провели вместе пять недель в общей сложности. Пять недель. Слишком короткий срок, чтобы в моей памяти осталось что-нибудь, кроме ее неизгладимого образа. В груди вскипел гнев. Судьба обманом отняла ее у меня. Судьба. Не Бог. Потому что я больше не верил в Бога. Честно говоря, я начал сомневаться в его существовании, когда был в окопах, — сложно не задаваться вопросом, куда он смотрит, когда твоих друзей разрывает на кусочки, — но все-таки я молился ему в надежде, что он позволит мне пережить войну, как будто мои молитвы весили больше, чем молитвы тех миллионов людей, кому повезло меньше. Но смерть Сары окончательно разбила мою веру. Забавно, что можно верить в существование высшего разума, пока не потеряешь самого близкого человека.