Однако было и еще кое-что: оставив Габриэллу посреди ночи, он почувствовал себя освободившимся.

«Чего ради заставлять себя страдать?» — спрашивал себя молодой профессор. Такси тем временем на полной скорости миновало Аустерлицкий мост.

Сильвен пытался сгладить воспоминание о Габриэлле. Она была такой непохожей на себя этим вечером! Эти фразы о Ботаническом саде, о зоопарке, об их общем прошлом, которое она тщетно пыталась предать забвению… Весь его мир мог быть опрокинут этой внезапно вспыхнувшей ностальгией. Достаточно было слабого аромата духов, особого тембра голоса… Но его детство, проведенное с Габриэллой, было похоронено и больше не оживет. Им нужно прекратить эти встречи и совместные ужины; она не должна больше его к себе приглашать. Зачем цепляться за то, что обречено изначально?..

«Мы умерли друг для друга, — думал он, когда такси уже следовало по улице Бюффона. — Габриэлла теперь — всего лишь прекрасное воспоминание…»

Но это убеждение было иллюзорным, так как Сильвен ощущал присутствие Габриэллы повсюду. Он видел ее призрак на каждом перекрестке, мимо которого проносилось такси, и на каждом рекламном щите, и на барельефе, украшавшем стену Ботанического сада, — и даже за плечом Любена, который ждал его, бледный и взволнованный, возле служебного входа на улице Кювье. Старый смотритель на этот раз даже не взял на себя труд замаскировать пижаму служебной униформой. Лишь вечная фуражка на голове служила комическим напоминанием о его должности.

— Я смотрю, вас встречают! — хмыкнул шофер.

Любен распахнул дверцу машины с предупредительностью гостиничного лакея (он действительно когда-то выполнял эту работу — еще во время войны).

— Твоя мать в своем репертуаре! — сообщил он.

— Я приехал сразу, как только получил от нее эсэмэску, — сказал Сильвен, протягивая таксисту купюру.

Машина отъехала.

— С чего это вдруг ты на такси? — удивленно спросил Любен. — Ты что, не из дому?

Сильвен, отведя глаза, ответил:

— Я был в гостях… мы с друзьями играли в карты…

— А-а…

Разве мог он сказать старику, что встречался с его обожаемой внучкой, которую сам Любен не видел уже двенадцать лет?.. Как он отреагировал бы, если бы узнал, что друзья детства встретились снова спустя много лет — и всего каких-нибудь полчаса назад прогуливались по кладбищу Пер-Лашез?..

Ничего больше не добавив к сказанному, Сильвен отправился вслед за смотрителем через спящий сад.

Идя мимо гигантских кедров, ни один, ни другой ни словом не обмолвился о событиях вчерашнего вечера. У них еще будет время довершить перепалку…

«Итак, попытаемся думать только о пяти белых обезьянах», — сказал себе с иронией Сильвен.

Зоопарк сейчас казался таким же спокойным, как прошлой ночью.

Жервеза стояла возле клетки с белыми обезьянами, глядя на нее так, словно это была приземлившаяся летающая тарелка. Как и вчера, хранительница музея выглядела так, словно ее только что подняли с постели. Густые седые волосы были накручены на бигуди и укрыты сеточкой. Вид у Жервезы был нелепый, но выражение лица не допускало даже мысли о насмешках.

Слегка смущенный театральностью этой сцены, Сильвен осторожно приблизился и произнес:

— Мама?..

Жервеза не шелохнулась. Крепко сжимая в руке карманный фонарик, она слегка водила им по клетке, отчего обезьяны, когда на них попадал луч света, щурились и помаргивали.

— Мне сначала показалось, что они умерли… — наконец произнесла она слабым голосом.

— Этот свет им мешает, — мягко сказал Сильвен и, осторожно забрав у матери фонарик, погасил его.

Ему показалось, что из клетки донесся вздох облегчения.

«Им вообще не нужен свет», — подумал Сильвен, который раз удивляясь при виде слабого свечения, исходившего от белоснежной шерсти обезьян. В лунном свете они казались меловыми статуями. Пять белых призраков, слегка фосфоресцирующих в темноте… Пояснительная табличка на клетке гласила:

«Белые обезьяны (anthropopitecus albus) — род приматов, близких родичей шимпанзе, обитающих в джунглях Центральной Африки. Очень осторожные, почти не встречающиеся человеку. Обитают вне своей естественной среды лишь в одном месте — в зоопарке парижского Ботанического сада».

Создавалось впечатление, что животные вообще никогда не исчезали из клетки. Однако все пять обезьян отсутствовали в течение суток…

Наконец Жервеза повернулась к Любену и решительным жестом, в котором не было ничего дружелюбного, положила руку ему на плечо со словами:

— А теперь вы мне все объясните, раз уж это вы их нашли.

— Я их не находил, — сказал смотритель слегка вызывающим тоном и отстранился. — Я просто совершал обход. Когда я проходил мимо их клетки, я увидел, что они там.

— Обход? В три часа ночи?

— В полнолуние мне обычно не спится. Возраст… И потом… со всеми этими недавними событиями… лучше убедиться лишний раз, что все в порядке…

— И как же они вдруг сами вернулись?

— А я почем знаю? Это же вы их изучаете, не я. Я-то кто — лакеишка. Вы все тридцать пять лет меня слугой и считали…

«Один — один», — подумал Сильвен, ощутив на миг удовлетворение при виде выражения лица Жервезы. Это была своеобразная месть Любена за вчерашнее публичное унижение, которое устроила ему хранительница. Наблюдая за реваншем, Сильвен уже не злился на старика за его колкости. Порой при виде стычек Любена с матерью Сильвен испытывал раздражение, но молодой мужчина никогда не позволял этому чувству полностью собой завладеть. Тем более что в этом состоянии были и свои плюсы: разве не помогало оно ему дистанцироваться от Ботанического сада, от матери, от Любена? Сейчас Сильвен смотрел на мать и Любена с искренним сочувствием ребенка, который не может сердиться на родителей за их вечные ссоры друг с другом. Глубоко вздохнув, он устремил взор в противоположную сторону сада, словно надеялся найти там разгадку всех тайн.

— Светает, — тихо сказал он.

Небо над Аустерлицким вокзалом и в самом деле начало светлеть. Этот мягкий пастельный свет понемногу распространялся все дальше и вскоре озарил купол Сальпетриера. Шерсть белых обезьян утратила свое фосфоресцирующее свечение. Даже самые красивые ночные фантомы, не могли противостоять свету дня. Есть ли удовольствие более эгоистическое и более божественное, чем созерцание рассвета?..

— Ничего не понимаю! — резко произнесла Жервеза. Не обращая внимания на красоту парижского рассвета, она тяжело опустилась на зеленую деревянную скамейку напротив клетки.

— Это… прямо колдовство!.. — прибавил Любен.

Сильвен стоял неподвижно, рассматривая животных.

«А мне вы тоже не хотите ничего сказать?» — мысленно спросил он у белых обезьян — этих пяти загадочных белых сфинксов, которые, подобно ему, казались полностью погруженными в созерцание рассвета в городских каменных джунглях.