Третий месяц оказался самым тяжелым. Тошнота прошла и больше не вернулась, но от всего, что я узнала, мне стало трудно дышать. В возрасте двенадцати недель рост моего малыша составлял полтора дюйма. Он весил одну двадцать восьмую долю унции. У него были пальчики на руках и волосяные фолликулы. Он мог дергать ножками и двигаться. У него уже развился крошечный мозг, который мог принимать и передавать сигналы. Бóльшую часть этого месяца я провела с прижатыми к животу руками, словно пытаясь защитить и удержать то, что росло внутри меня. Ведь когда-то, очень давно, у меня уже был малыш, которому тоже было двенадцать недель. Я пыталась избегать сравнений, но мне это плохо удавалось. Я твердила себе, что должна радоваться тому, что тогда я не знала всего того, что знала сейчас.

Причиной того, что я сделала аборт, было то, что я не готова была стать матерью. Я не могла дать ребенку ту жизнь, которой он заслуживал. Но я не могла и отдать его на усыновление. Это означало бы, что мне придется вынашивать всю беременность и тем самым опозорить отца. Сейчас, семь лет спустя, я почти убедила себя в том, что все эти причины были очень и очень уважительными. Но иногда, сидя посреди своей «почти белой» кухни, я проводила пальцами по рекламным буклетам и спрашивала себя, так ли уж все изменилось. Да, теперь у меня есть деньги, чтобы растить этого ребенка. Я могу купить изумительную мебель для детской и яркие игрушки. Но два факта все еще были против меня: у меня по-прежнему не было матери, и я убила своего первого ребенка.

Я изо всех сил прижималась животом к краю кухонного стола и морщилась от боли. Мой живот был круглым, но твердым, как камень. И он, похоже, обладал тысячами нервных окончаний. Мое собственное тело изменило очертания и представляло для меня постоянный источник опасности. Я то и дело застревала между столиками и стульями в ресторане или в узких проходах автобусов. Я уже не понимала, где и сколько мне нужно места, и только усилием воли заставляла себя верить в то, что это скоро изменится.

Я не находила себе места. Натянув ботинки, я вышла на крыльцо. Шел дождь, но мне было все равно. Это мой единственный выходной за всю неделю. Николас был в больнице, но я должна была куда-нибудь пойти. Все равно куда, даже если это место не будет называться Ява или Борнео. Меня все время одолевало желание двигаться. Ночами я крутилась в постели и ни разу не проспала восемь положенных мне часов подряд. Приходя в офис, я мерила шагами приемную. Даже если я садилась, чтобы почитать, мои пальцы продолжали подрагивать.

Я накинула, не застегивая, пальто и зашагала по улице, а остановилась, только дойдя до центра Кембриджа. Я стояла под плексигласовым навесом станции метро рядом с чернокожей женщиной с тремя детишками. Она положила руки мне на живот, как теперь делали почти все, с кем мне приходилось общаться. Я обнаружила, что беременная женщина является достоянием общественности.

— Тебя часто тошнит? — спросила она, и я покачала головой. — Значит, у тебя будет мальчик, — заключила она и вытащила своих детей под дождь. Прыгая по лужам, они направились к Массачусетс-авеню.

Я накинула на голову шарф и снова шагнула в дождь. Пройдя по Брэттл, я остановилась у крошечной игровой площадки возле церкви. Там было мокро и пусто. На горке еще не растаял выпавший на прошлой неделе снег. Я отвернулась и пошла дальше, пока витрины магазинов и кирпичные фасады зданий не сменились обшитыми вагонкой жилыми домами в окружении мокрых и голых деревьев. Я шла и шла, пока не поняла, что направляюсь на кладбище.

Это было знаменитое кладбище с захоронениями революционных солдат и удивительными надгробными памятниками. Больше других мне нравилась тонкая каменная плита, покрытая трещинами и зазубринами и гласившая, что под ней покоится тело Сэйры Эдвардс, погибшей от пули, которую в нее выпустил мужчина, не являвшийся ее мужем. Могилы располагались без всякого видимого порядка, очень скученно и походили на кривые зубы старца. Некоторые памятники упали да так и остались лежать. Их быстро оплели лианы и кустарники. Местами виднелись отпечатавшиеся на мерзлой земле следы ног, заставлявшие задаться вопросом, кто, кроме меня, посещает это безрадостное место.

В детстве я часто бывала на кладбищах с мамой. Мы подолгу сидели на гладких горячих плитах и даже устраивали на них пикник.

— Это единственное место, где я могу думать, — говорила она мне.

Иногда она просто молча сидела среди могил, иногда навещала места погребения почти незнакомых людей.

Мама писала некрологи для «Чикаго трибьюн». Бóльшую часть времени она проводила на телефоне, записывая информацию для самых дешевых некрологов, которые набирались мелким черным шрифтом и выглядели примерно так: «Палермо из Арлингтона. 13 июля 1970 года. Антониетта (Риццо), любимая жена покойного Себастьяна Палермо, любящая мать Риты Фритски и Энтони Палермо. Процессия из погребального бюро Делла Россо, 356, Саут-Мейн-стрит, Чикаго, понедельник, 9.00, погребальная служба в церкви Непорочного зачатия Девы Марии, Чикаго. Приглашаются друзья и родственники. Погребение на кладбище Хайленд Мемориал, Ривердейл».

Каждый день мама принимала десятки подобных звонков. Она все время твердила, что ее не перестает удивлять количество смертей в Чикаго. Придя домой, она оттарабанивала имена покойников, запоминание которых давалось ей так же легко, как некоторым людям удается запомнить телефонные номера. Она никогда не ходила на могилы этих маленьких, незаметных людей. Во всяком случае, преднамеренно. Время от времени редактор позволял ей написать настоящий некролог. Таких некрологов обычно удостаивались местные знаменитости. Они печатались в тонких рамочках, как и новости. ГЕРБЕРТ Р. КУОШНЕР, обычно гласил заголовок, БЫЛ ТЕХНИКОМ ВОЕННОЙ ЛАБОРАТОРИИ. Такая работа нравилась маме больше всего.

— У меня есть возможность рассказать об этом человеке, — радовалась она. — Он был членом Ассоциации моряков, служивших на сторожевых кораблях. Он участвовал во Второй мировой войне, воевал на противолодочном корабле.

Мама писала такие истории дома, сидя за кухонным столом. Она часто жаловалась на сроки сдачи материала, считая, что, учитывая характер статей, устанавливать сроки просто смешно. Когда некрологи появлялись в газете, она аккуратно вырезала их и хранила в фотоальбоме. Меня очень интересовал вопрос, что случится с этим альбомом, если наш дом загорится, а мы все погибнем. Я была уверена, что полиция решит, что мама была серийным убийцей. Впрочем, исчезнув, она оставила свою коллекцию нам с отцом.

Каждую неделю мама составляла список известных людей, которым она посвящала некрологи. А потом, в субботу, то есть в ее выходной, мы шли на ближайшее кладбище и искали свежие могилы. Мама становилась на колени перед могилами людей, о которых она почти ничего не знала и которым еще даже не успели поставить памятники. Она набирала полную пригоршню рыхлой коричневой земли и медленно просеивала ее через пальцы.

— Пейдж, — отведя плечи назад, окликала она меня, — сделай глубокий вдох. Что это за запах?

Я озиралась вокруг и видела кусты сирени или форзиции, но не решалась сделать глубокий вдох. В кладбищах было что-то такое, что заставляло меня дышать очень осторожно, как будто в случае малейшей оплошности воздух мог внезапно закончиться.