А потом такое воспоминание все-таки приходит: папа болеет за меня на трибуне. Это уже старшие классы: соревнования по атлетике в мой первый год в команде, задолго до того, как я стала ее капитаном. Было ли это мое первое соревнование? Не знаю, но мое воспоминание обладает яркостью чего-то первого. Помню, как меня подташнивало от волнения, помню небольшую боль от растянутого подколенного сухожилия. Помню, как папа выкрикивал мое имя и размахивал руками. Соревнование было не дома: оно проходило в другом городе, в получасе езды от нашего. Папа закрыл магазинчик раньше времени, чтобы приехать. «Потому что хотел тебя видеть», – сказал он мне потом.

– Майя, извини.

Я моргаю. Сами соревнования забыты: я не помню, как я пробежала, заняла ли призовое место.

– Мне тяжело о ней думать, – говорит паренек. – Я по ней скучаю. И… и я просто по ней скучаю.

Я не сразу понимаю, о ком он говорит.

– Не беспокойся, – говорю я, – я уверена, что она смотрит.

– Знаю, – отвечает паренек.

Он осеняет себя крестным знамением. Пакет, висящий у него на локте, шлепает его по груди.

У меня мгновенно начинают гореть щеки. Я имела в виду не это. Даже если бы я поверила, что его мать умерла, я не имела бы в виду этого. Что еще хуже, теперь, когда паренек исказил мои слова, их, наверное, пустят в эфир. Мне противно думать, что я внесу вклад, пусть и благодаря ошибке, в бессмысленную религиозность, которая переполняет американские средства массовой информации.

Еще через несколько шагов паренек начинает болтать про свою идиотскую рыбку: как он принес ее в церковь в аквариуме, а потом соседский кот ее съел. Когда это случилось, он в туалете наливал воду в бутылки.

– Мне так обидно, – говорит он.

– Это же была просто рыба! – вырывается у меня. – Их и положено есть.

– Но…

– Парень, пожалуйста, просто… пожалуйста, помолчи хоть пять минут!

Он выпучивает на меня глаза, но не проходит и минуты, как он принимается рассказывать мне про своего брата и про то, как они первый раз ехали на метро одни. Он трещит про крыс, которых они видели, и как сейчас весь метрополитен должен быть полон только крыс.

– Ненавижу крыс! – заявляет он, и с этим я не могу спорить.

На работе мне положено брать крыс в руки и объяснять, что их напрасно заклеймили, что на самом деле они очень чистоплотные животные… и я это делаю. Я улыбаюсь и стараюсь умерить страх и неприязнь, но в душе меня тоже передергивает. Мне всегда было противно прикосновение их голого хвоста к внутренней стороне руки.

Этой ночью, когда паренек заползает в свою шаткую аэродинамическую трубу, я даже не пытаюсь заснуть. Я подбрасываю ветки в костер и сижу в его негромко потрескивающей компании. Мои мысли возвращаются к первому дню съемок, после подписания всех контрактов и наших последних звонков домой: масса «я тебя люблю» и «удачи», все искреннее и настоящее, но ничего нового. Помню, как вышла на поле, где начиналось первое испытание, и не боялась – перестала бояться. Я была счастлива, взволнованна. Я знаю, что именно чувствовала, но воспоминание похоже на растаявшую в горле сладость: память, а не вкус. Мне хочется снова так себя чувствовать. Мне хочется знать, что я могу снова так тебя чувствовать.

Где-то в темноте ухает филин. Закрываю глаза и прислушиваюсь. Мне всегда казалось, что крик филина звучит немного агрессивно: это почти гортанное взрыкивание «урр-урр-уррр», в отличие от вопросительного «у-ху», которым обычно передают крики его родни. А еще мне не кажется, что совы выглядят мудрыми. Скорее, постоянно недовольными, с этими резко опущенными бровями и торчащими хохолками ушей.

Купер был вроде как такой же. Нелюдимый. Не знаю, отчего меня с самого первого дня так сильно к нему тянуло. Нет, знаю. Его компетентность. Он – закономерно уверенный в себе стоик, как мой муж, только еще в большей степени. Мне показалось странным, что его выбрали для участия в шоу: ведь он почти не говорит. Но, наверное, его действий было достаточно: они говорили, так сказать, сами за себя. Мне нравилось взаимодействовать с Купером. Если бы я могла снова выбрать кого-то из них в напарники, то это был бы именно он. Хизер стала бы моим последним выбором. Я бы даже Рэнди предпочла.

Я знаю, кто выбрал бы меня. Ел меня глазами, как будто совместная рыбалка – это чуть ли не помолвка. Дурь какая! Надеюсь, он выбыл и я больше его не увижу. Если он узнает, что я забыла его имя, у него сердце разобьется.

Мне приходит в голову, что стоило бы попробовать порыбачить. У меня нет набора – тот паренек-азиат, судя по всему, еще играет… если нам не отменили «наследство», – но можно что-нибудь придумать. Однако для этого мне пришлось бы оставаться на одном месте достаточно долго, чтобы поймать рыбу, а сейчас это неприемлемо: мальчишка и без того сильно меня тормозит. Когда я доберусь до дома, у меня будет хороший источник белков. Я смогу покупать свежий белок, когда окажусь дома, и муж будет жарить его на гриле, а я буду наблюдать за ним и улыбаться, вспоминая, как это – быть счастливой.

А пока мне просто надо впихивать в себя достаточно калорий, чтобы продолжать движение.

Филин кричит снова. Ему отвечает другой, подальше. Начинается разговор, перекличка. Сейчас не брачный сезон, я не знаю, о чем они переговариваются, сотрудничают ли они или конкурируют. Я закрываю глаза. Прислушиваясь к знакомым звукам, почти убеждаю себя, что я просто в походе, всего с одной ночевкой. Что завтра утром брошу свои припасы в багажник моего «Субару Аутбэк» и поеду домой, где будет ждать муж со своим фирменным омлетом со шнитт-луком и беконом, шкворчащим на сковороде.

Почти.

Команды просыпаются одна за другой – и обнаруживают рядом со своими укрытиями по коробочке. Это не столько подсказка, сколько указание: в записке просто сказано: «Идите вверх».

Зверинец складывает и возвращает Следопыту его одеяло, а потом жарит оленину, пока он разбирает укрытие.

– А как насчет того мяса, которое нам не съесть? – спрашивает она.

– Его забрала съемочная группа, – сообщает ей Следопыт, разбрасывая по земле охапку веток и палых листьев. – Мне обещали, что оно не пропадет.

Как бы эта парочка ни нравилась режиссеру монтажа, этот разговор в эфир пускать нельзя. Съемочной группы и операторов не существует, а несуществующие особы не едят.

Азиаточка-Плотник и Инженер прочитывают такую же подсказку, жуют остатки холодной индюшатины и планируют свой маршрут вверх по склону. У Пилота и Биологички на утро еды не осталось: они обходятся без завтрака и первыми трогаются в путь. Банкир и Черный Доктор почти от них не отстали. Следопыт и Зверинец уходят последними.

Но остается еще троица – они по-прежнему жмутся у валуна: Ковбой ближе к камню, Заклинатель угрелся в середке, а Официантка уместилась в наружном уголке. Первой просыпается Официантка. Она обнаруживает у себя на плече бледную руку Заклинателя, поросшую рыжими волосами. Камера, установленная внутри укрытия, регистрирует ее недоумение, стремительно сменяющееся отвращением. Она сбрасывает с себя руку. Не просыпаясь, Заклинатель переворачивается на другой бок. Его рука шлепает Ковбоя по лицу. Ковбой просыпается, дергается – и ударяется коленом о валун. Он глотает ругательство. Не обращая на него внимания, Официантка выползает навстречу рассвету. Вскоре Ковбой прихватывает шляпу и выходит за ней. Заклинатель продолжает спать, но раскидывается, занимая все укрытие.