– Простите, честный отче. Да… Не подумал я что-то. Каюсь, – перекрестился Русин и озабоченно добавил, обернувшись к Балку: – Кстати, Василий Александрович, а почему вы считаете, что сибиряки-казаки не пойдут с нами на перешеек?

– Об этом меня полковник Данилов, начштаба сибирской казачьей дивизии, и войсковые старшины Старков и Ефтин предупредили, – вместо Балка ответил Русину Михаил. – Георгий Алексеевич лично присутствовал утром в штабе, когда Куропаткин с Сахаровым отдавали приказ Георгию Карловичу и его офицерам. Они ждут главного удара генерала Оку не на «неприступную», как выразился командующий, цзиньчжоускую позицию, а на станцию Вафандянь, дабы оседлать там дорогу, выставить от Артура заслон и повернуть к Инкоу и Ляояну, войдя в соприкосновение с Куроки. Поэтому Штакельбергу приказано всеми силами 1-го корпуса эту станцию оборонять, по возможности, не выпуская японцев на равнину.

– Всеми силами? То есть и мы тоже можем быть им там остановлены?

– Нет, Александр Иванович. Генерала Штакельберга я успел предупредить, когда он с адъютантами подъезжал к нашему поспешному отходу. Он, пожалуй, и хотел бы иметь нас при себе, но… Так что даже если нас догонит в пути персональный приказ Куропаткина, чего я ожидаю, кстати, – я ему не подчинюсь. И Георгий Карлович нам препятствовать не будет. А теперь, господа, не обессудьте, вы тут потолкуйте о своем, о флотском, пока, а мы с отцом Михаилом пойдем на боевую площадку артиллерийского вагона. Подышим немного, если позволите, – грустно промолвил великий князь, находящийся под впечатлением как от признаков «народного брожения», усмотренных их духовным пастырем, так и от лично увиденного и услышанного в Ляояне. – Пойдемте, батюшка. И если можно, позвольте еще разок помолиться с вами Пресвятой Богородице у нашей иконы. Тяжко мне что-то сегодня…

Когда притвор металлической двери глухо лязгнул задрайками за спиной Михаила, пригнувшись протиснувшегося в ее проем вслед за священником, Балк, подмигнув Русину, спокойно, с расстановкой проговорил:

– Тяжко. Надо понимать. Перед первым в жизни боем всегда нелегко. Всем.

– А мне представилось, любезный Василий Алекандрович, что о другом бое задумался государь наследник. Не о том, что завтра всем нам здесь, на Квантуне, предстоит. А совсем о другом. Вам так не показалось?

* * *

Капитан японской императорской армии Кабаяси Нобутаке сидел и смотрел на карту. Уже в течение получаса… Со стороны солдатам казалось, что их командир прорабатывает маршрут марша, который должен был начаться через час. Но на самом деле капитан просто смотрел в никуда. Не подобает воину проявлять слабость и заваливаться прямо на землю, как сделали его подчиненные. Но и он сам отчаянно нуждался в передышке.

Кабаяси наконец-то мог позволить себе расслабиться, впервые за последние три недели. В голове был абсолютный вакуум, который бывает только сразу после окончания тяжелой работы и заполняется с началом новой. Мощная оборонительная позиция русской армии на высотах к западу от Цзиньчжоу, расположенная как раз в самом узком месте перешейка, была наконец-то взята, и у молодого самурая появился шанс пережить и этот день, хотя еще с час назад он был уверен в обратном.

Утром на его глазах шрапнелью была выкошена колонна воинов Ямато, которую вели в атаку представители знатных самурайских родов Японии. Они проявили недовольство «черепашьими темпами ведения войны», и император «посоветовал» им отправиться в Маньчжурию, дабы личным примером на поле боя, а не в газетных статьях, показать, как воюют самураи.

Их залитые кровью обломки фамильных доспехов остались где-то там, на перепаханной взрывами и пулями земле перед русскими укреплениями[17]. Из всей штурмовой колонны, попавшей под шрапнель русской полевой батареи из их новых трехдюймовых пушек, возможно, той самой, что накануне учинила погром двум полкам соседней дивизии на Мандаринской дороге перед оградой Цзиньчжоу, выжило не более пятнадцати процентов личного состава, и в следующую атаку их повел уже Кабаяси.

Попытки сбить русских с позиции с ходу провалились… Еще утром он командовал полностью укомплектованным 2-м батальоном 2-го полка 1-й пехотной дивизии, старейшего и самого заслуженного подразделения императорской армии. Ко второй атаке под его началом был уже весь полк, но, увы, число его подчиненных существенно не увеличилось. Командир полка был изранен шрапнелью, командир первого батальона срезан пулеметной очередью.

К этому времени половина русских батарей, имевших на вооружении неповоротливые старые пушки с поршневыми затворами, была подавлена японскими орудиями, стрелявшими бомбами с закрытых позиций, и огнем канонерок с моря. Но второй штурм тоже сорвался. Под плотным пулеметным и ружейным огнем японская пехота остановилась. Русские ударили в штыки и… Пришлось опять все начинать сначала.

Попытка обойти их левый фланг по берегу провалилась не менее кроваво. Врагу хватило трех замаскированных пулеметов, чтобы начисто выкосить две ротные колонны, шедшие в наступление по колено в воде. Теперь тела их солдат колыхались в волнах, устилая полосу прибоя метров на двести… На требование об усиленном артиллерийском обстреле люнетов, из которых велся плотный фланкирующий огонь, пришел обескураживающий ответ – стрелять нечем. На орудие осталось по два-пять снарядов на случай отражения контратаки. Выручил флот: четыре канонерки и миноносцы смогли-таки заткнуть русские пулеметы.

Увы, но на противоположном фланге, где атаковал полк Кабаяси, у моряков поначалу не заладилось. Первая попытка трех японских канонерских лодок подойти вплотную к берегу и «перепахать» укрепления врага окончилась неудачей. Более крупная, да еще и вооруженная парой 9-дюймовок, русская канлодка «Манджур»[18] устроила своим визави кровавую баню. Японцы практически не строили специальных мелкосидящих судов для прибрежной зоны, предпочитая обходиться китайскими трофеями и устаревшими кораблями. Все деньги, выделяемые на флот, шли на строительство эскадренных, морских кораблей.

В итоге Кабаяси имел «удовольствие» в течение получаса наблюдать за избиением японского прибрежного флота. Его кульминация – взрыв девятидюймового снаряда, после которого от маленькой деревянной канонерки «Иваке» остались только щепки на воде, – вызвал неприятную ассоциацию с событиями ночи высадки восемь дней назад, двадцать первого апреля. Он невольно вспомнил свой личный опыт «участия» в морском бою и даже чуть поморщился, что для самурая равноценно истерике.