IV

Владимир Мономах умер 19 мая 1125 г., 73 лет от роду, во время паломнической поездки к легендарному месту убиения святого Бориса на реке Альте, где его «потщанием» была построена «церковь прекрасна» в память святых братьев. Тело великого князя было привезено в Киев и положено в Софийском соборе рядом с гробом отца.

Современники и отдаленные потомки дружным хором прославили Мономаха как образцового христианского государя. Летописцы соревнуются друг с другом в расточении ему изощренных славословий. Киевский книжник, автор похвального слова Владимиру в Ипатьевской летописи, говорит, что он «просвети Русскую землю, акы солнце луча пущая; его же слух произиде по всим странам, наипаче же бе страшен поганым, братолюбец, и нищелюбец, и добрый страдалец за Рус кую землю»; на его похоронах «народ и вси людие по нем плакахуся, якоже дети по отцю или по матери».

А как же иначе? Ведь на этом солнце нет ни единого пятна. Лаврентьевская летопись отмечает, что покойный был украшен «добрыми нравы», особенно «потщася Божья хранити заповеди» – любить врагов своих и добро творить ненавидящим вас (регулярные избиения половецких ханов, лютых врагов христианства, понятно, не в счет). За то и был наделен от Бога особым даром – был «жалостив», то есть чувствителен, и «егда в церковь внидяшеть и слыша пенье и абье слезы испущашеть, и тако мольби ко владыце Христу со слезами воспущаше», почему и Бог «вся прошенья его свершаше [исполнял], и исполни лета его в доброденьстве». Милостив же «бяше паче меры», «не щадяше именья своего, раздавая требующим [нуждающимся], и церквы зижа [строя] и украшая; чтяшеть же излиха чернечьскый чин и поповьскый, подавая им же на потребу». Даже «преставися» Владимир не где-нибудь, а «на Льте» (Альте), у «милой» его сердцу церкви Бориса и Глеба – символическое завершение добродетельной жизни, почти что жития. Отсюда и характерная обмолвка: «святой князь», – впрочем, это в одном ряду с «благоверным» и «христолюбивым». Одним словом, «чюдный князь», достойный всяческого изумления, больше и лучше которого человеку уже и быть невозможно.

И точно, летописцы последующих лет, желая воздать хвалу какому-нибудь князю, непременно соизмерят его дела с достославными деяниями Владимира Мономаха. Вот сын его Мстислав Владимирович потрудился немало для Русской земли, как добрый наследник великого отца: «Се бо Мьстислав великый наследи отца своего пот, Володимера Мономаха Великаго. Володимер сам собою постоя на Дону и много пота утер за землю Рускую». Князь Галицкий Роман Мстиславич неутомимо бился с половцами и «одолевша всем поганьскым языком» (все языческие народы), – а все потому, что «ревноваше бо деду своему Мономаху, погубившему поганьна измаилтяны, рекомыа половци… тогда и Володимер Мономах пил золотым шеломом Дон и приемшю землю их всю и загнавшю оканьныя агаряны». Северо-восточный летописец XIII в., сочинивший надгробное слово Всеволоду Большое Гнездо, имел перед глазами летописную характеристику Мономаха и местами дословно списывал оттуда. И то его князю было не зазорно, а в почет.

Владимир Мономах. Резное изображение на троне Ивана Грозного

Время Владимира Мономаха осталось золотым веком в памяти русских людей. Сто с лишком лет спустя безымянному автору «Слова о погибели Рускыя земли», глазами полными слез озиравшему Русь, лежавшую «впусте» после нашествия монголов, сами собой вспоминались те благословенные времена, когда именем Владимира Мономаха половцы пугали своих детей в колыбели, литва не смела из своих болот на свет показаться, венгры укрепляли каменные стены своих городов вратами железными, дабы их великий Владимир не покорил, немцы радовались, что они далеко – за синим (Балтийским) морем; буртасы же, черемисы, чудь и мордва бортничали и платили Владимиру дань медом, а греческий император от страха великие дары к нему посылал, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял.

Не следует думать, что во всех этих случаях восторженным пером древнерусских книжников двигало одно лишь стремление к льстивой идеализации. Всеобщее восхищение личностью и делами Мономаха, особенно нравственными его качествами, было вполне искренним. Но, читая панегирические отзывы о христианских добродетелях «чюдного князя», надо, конечно, помнить, что верхняя планка нравственных требований, которую церковь предъявляла мирянам вообще и сильным мира сего в частности, стояла, прямо скажем, не очень высоко, ибо усвоение древнерусским обществом даже простейшей церковной обрядности, не говоря уже о нравственных заповедях христианства, продвигалось с величайшим трудом. Например, митрополит Никифор в своем послании о посте ставит Владимира вровень с собой по части искушенности в богословских вопросах постничества, не находя нужным много распространяться перед ним на эту тему: «и много иного я мог бы сказать в похвалу поста, если бы к кому-нибудь другому было [адресовано] писание это. Но поскольку к тебе, доблестная глава наша и [глава] всей христолюбивой земли, [обращено] слово это, [к тебе], которого Бог издалека предопределил и поставил, которого из утробы освятил и помазал, смесив царскую и княжескую кровь, которого благочестие воспитало, и пост вскормил, и святая Христова купель с младых ногтей очистила, то не нужно говорить тебе о посте, а тем более о неупотреблении вина или пива во время поста. Кто же не знает соблюдения тобой этих [заповедей]? Только полный невежда или бесчувственный человек не понимает этого. Все видят, и все удивляются этому». Но простой факт соблюдения князем постной диетики только и может выглядеть значительным духовным подвигом на фоне этих «всех», то есть княжеской дружины, упорно отказывавшейся подчиняться предписаниям поста в ущерб традиционным еще с языческих времен княжьим пирам352. «Мы знаем, – продолжает Никифор, – что ты готовишь для других торжественные обеды и делаешь все, чтобы пригласить [на них] ради княжеского величия как живущих по закону, так и тех, кто живет вне его [то есть постящихся и нарушителей поста]… И когда другие объедаются и упиваются, сам ты сидишь и наблюдаешь, как другие едят и упиваются, и [хотя] ты довольствуешься скудной едой и малым питьем, кажется, что ты с ними ешь и пьешь. И так ты угождаешь подданным твоим, и терпеливо сидишь и смотришь на тех упивающихся, которые являются твоими рабами. И этим поистине угождаешь им и покоряешь их».

Или возьмем «преизлихую» честь, оказываемую Владимиром «чернеческому и поповскому чину». Для того чтобы понять повседневное отношение светской знати к духовенству и монашеству, нужно послушать хотя бы самого Мономаха, который в своем «Поучении» призывает сыновей «не устраняться» епископов, попов и игуменов, с любовью принимать от них благословение, «по силе» любить их и «по силе» же подавать им. Большего, очевидно, и желать было нельзя. А «устранялись» от общения со священниками и монахами и в самом деле в массовом порядке – либо по «гордости», либо в силу неизжитых языческих предрассудков. Летописец сетует (разумеется, обращаясь не к простонародью, а к читателям из высшего круга общества), что его современники, называя себя христианами, живут «поганьскыми» нравами: в церковь не ходят, а встретив черноризца или свинью, поворачивают назад353. Поэтому, нисколько не усомнившись в уважительном отношении Мономаха к духовному сословию, не забудем все же, что заслужить славу благочестивого князя в то время было не так уж трудно: стоило только перестать ставить чернеца на одну доску со свиньей и несколько раз в году, по большим праздникам, подойти под священническое благословение без брезгливой гримасы на лице.