Потом весь февраль — тишина. Мы говорили о чем угодно: о неприменении силы, отказе от применения первыми ядерного оружия, сокращении военных бюджетов — и ни слова о предложениях НАТО, как будто их и не вносила Турция, и не лежат они на столе переговоров.

Эта тактика подействовала. 14 февраля в советское посольство приехал мой американский коллега посол Гудби. Сидели мы с ним все в том же зале под портретом Коллонтай, и он жаловался, что обстановка на конференции вызывает у него серьезное беспокойство.

— Каждая сторона, — говорил Гудби, — обрабатывает свое собственное поле, как какой— нибудь фермер, которому дела нет, что происходит на соседнем поле. Восток излагает свои предложения о неприменении силы и другие декларативные меры. Запад разъясняет свои конкретные меры доверия в военной области. Внесение предложений нейтралов, если даже это и произойдет, вряд ли изменит положение.

Изложив эту невеселую картину, Гудби стал убеждать, что именно в области военных мер доверия можно найти зоны, где позиции сторон близки или совпадают. Я ответил, что наряду с масштабными политическими мерами Советский Союз готов к разработке мер доверия в военной области. Однако со стороны США и НАТО до сих пор нет отклика на наши предложения, и прежде всего о неприменении силы.

— В Москве не понимают логики американской позиции. В Уставе ООН, Хельсинском заключительном акте содержатся ясные и чёткие положения, обязывающие государства воздерживаться от применения силы. А США, предлагая свой набор мер доверия, отказываются даже обсуждать проблемы, связанные с неприменением силы. О каком доверии тогда может идти речь? Согласие США могло бы прояснить, действительно ли страны НАТО стремятся к конструктивному диалогу.

Джим Гудби, очевидно, понял, какой крючок ему забрасывается. Он улыбнулся и сказал, что сам он лично не против того, чтобы конференция занялась вопросом о неприменении силы.

— Однако нынешняя ситуация в Европе такова, что США вынуждены рассматривать это советское предложение в контексте размещения там своих ракет Першинг. В Вашингтоне есть влиятельные круги, которые рассматривают советское предложение о неприменении силы, и особенно о неприменении ядерного оружия как пропагандистскую акцию, направленную на то, чтобы подлить масла в огонь антивоенным демонстрациям в Европе и тем самым помешать размещению там американских ракет.

Однако Гудби дал понять, что по возвращении в Вашингтон во время перерыва он будет докладывать о сложившейся ситуации. По его мнению, внесение Советским Союзом конкретных мер военно— технического характера могло бы повлиять на изменение негативного отношения правительства США к советскому предложению о неприменении силы.

— Если эти меры будут действительно значимыми, и идти навстречу позиции США, есть основания надеяться на изменение отношения американской администрации. Но, если эти предложения сведутся к простому понижению уровня информации о маневрах или передвижениях войск, то это вызовет в Вашингтоне разочарование.

Что ж, я тоже понял, куда клонит американский посол, и немедленно, в тот же день, сообщил об этой беседе в Москву. Под сенью Коллонтай стали вырисовываться пока еще очень расплывчатые очертания первых подвижек. Поэтому все усилия мы направили на работу с другими странами НАТО, а также нейтральными и неприсоединившимися странами, с тем чтобы постепенно втянуть конференцию в обсуждение договора о неприменении силы. Для нас это был как бы ключ, который мог отомкнуть замок на рассмотрение военно— технических мер.

Ближе к концу сессии мы доложили в Москву, что на пленарных заседаниях страны НАТО избегают высказываться по существу нашего предложения о неприменении силы. Их отдельные ремарки сводятся к тому, что это — де повторение принципов Устава ООН, Хельсинского заключительного акта, пустые декларации и т.д. Однако в кулуарах, в разговорах один на один, те же натовские представители признают необходимость учета в той или иной форме этого вопроса. Представители Франции, Бельгии и Дании определенно говорят, что договоренность о неприменении силы могла бы стать как бы «венцом» работы конференции, завершающим аккордом принятия мер военно— технического характера.

В том же духе высказывался посол ФРГ Клаус Цитрон — умный, изобретательный дипломат, который стал инициатором многих развязок на конференции. Представители Италии, Испании, Голландии также допускали возможность рассмотрения вопроса о непримене0нии силы. Но все они сводили это к параллельному обсуждению мер доверия в военной области.

Вот на такой ноте заканчивался первый раунд Стокгольмской конференции. Его итоги оценивались по— разному. Запад, например, рисовал картину в светлых тонах. «В общем я доволен, как до сих пор проходит конференция», — сказал Джим Гудби в интервью газете «Хювюдстедебладет» 8 марта. Советская делегация, наоборот, использовала черные краски. «После пяти недель работы Стокгольмской конференции, — говорил я корреспонденту «Дагенс Нюхетер», — не было достигнуто никакого прогресса, достойного внимания. Остается неясным даже вопрос о том, какое общее направление примет конференция».

Наверное, ближе всех к истине был шведский министр иностранных дел Будстрем, который отметил, что «Стокгольмская конференция взяла хороший старт. Она будет продолжаться три года и, конечно, нереально рассчитывать, что уже после двух месяцев работы государства— участники смогли бы достичь успеха по тем сложным вопросам, которые на ней обсуждаются... В целом работа конференции велась в конструктивном духе».

С этими оценками делегации разъехались на перерыв.

Испокон века повелось: каждый, кто отправлялся за рубеж с дипломатической миссией, едва пересекал российскую границу, начинал мучиться — а что там дома? Директивы — то директивами, но что варится на политической кухне за кремлевскими стенами? Каких поворотов следует ждать, чтобы не получилось так, что посол московский в старую дуду дудит, а из Белокаменной новая музыка разносится, но его, посла, никто и не предупредил.

Такие сомнения сверлили мозг не только первого русского посла Прокофия Возницына, посланного Петром Великим на международные переговоры в Вену. 300 лет спустя те же сомнения обуревали и наши души. Нет, телеграф работал исправно — шифровки поступали регулярно. Не подводили печать и радио. Но они передавали официальную советскую позицию — трескучую, многословную, которая трубила об очередных победах мудрой политики КПСС и яростно осуждала происки американского империализма. Выудить из нее новые нюансы или течения в советской политике было просто невозможно.

Пишут, например, в американских газетах, что с приходом Черненко в Москве стала меняться тональность. А мы, как ни копаемся в его речах и посланиях, не можем отыскать ее, эту новую тональность — как было все, так и осталось. Разве только хороший знакомый, приехавший из Москвы, может на ухо пошептать, если, конечно, осмелится. Да и знает ли он?

Но все равно зазывали «командированного» в гости, стол получше накрывали, баньку топили и наливали полную чарку, чтобы развязался язык, авось и скажет что— нибудь. Хотя понимали — не могли не понимать, что полагаться на эти хмельные откровения никак нельзя. Поэтому советская делегация всегда добивалась, чтобы срок каждого раунда переговоров на превышал двух — трех месяцев. А потом перерыв и скорее в Москву, чтобы самим разобраться в новых веяниях, если они, конечно, есть.