могучий бог сделался беспомощным. Но народ стекается к нему за благословением: и пионеры отдают салют Дау, и Тесаки – бандиты в России традиционно богобоязненны, что не помешает им зарезать Дау: богобоязненность, бывает, сочится кровью.

Я Бог – я червь, а не как у Державина.

Молодой Дау – Теодор Курентзис, который, несомненно, является выдающимся дирижером, но к тому же всё время играет выдающегося дирижера. Чтобы продемонстрировать себя, он не снимает, а надевает маску – свою собственную. Ученого Ландау представляет в фильме человек, ставший воплощением современной сценичности. Рождение физики из лирики. И рождение лица из маски. Но это уж точно придумал Хржановский: он же позвал Курентзиса, впустил музыку в шарашку, поставил ее на сцену.

Искусство, возникшее в закрытом научном институте, которого там не было и не могло быть, – не только Курентзис, но и Анатолий Васильев, и Дубосарский, и Марина Абрамович, играющие исторических персонажей или самих себя, неважно, в любом случае это – дуновение вдохновения, впущенное в шарашку, победа вымысла над реальностью, вольности над распорядком, настоящего над прошлым, – редкий случай, как его не отметить? Победа творчества над ограниченностью несвободы, над рамкой в каком-то смысле. А там, где творчество, там всегда Творец.

Я червь – я Бог, как у Державина.

Ура, товарищи!

Александр Тимофеевский

Мою жизнь снесли

Лоден

Я никогда не был тряпичником. Сначала из самомнения и гордой убежденности, что картина важнее рамы. С годами картина, как и положено, стала портиться и приходить в негодность, но любви к раме от этого не возникло.

Была, впрочем, в юности одна вещь, о которой я мечтал; всего одна, но была. Это никакие не джинсы, которые задним числом нам всем, расцветшим при позднем Брежневе, записали в глупую коллективную мечту, и не сапоги, ходившие с джинсами нога об ногу, хотя как раз сапоги, и дивные, столетней давности, шнурованные до колен, я обнаружил на вещевом рынке в центре Москвы, где торговали разным старьем, нарыл и глазам не поверил, и немедленно купил, и потом не вылезал из них лет пять, а то и семь. Вплоть до колен текли ботинки, ботинки с Тишинки, абсолютно уникальные, музейные, тончайшей выделки; век своей жизни, похоже, они провели в прихожей, стояли в чулане, лежали на антресолях и почти никуда не выходили, потом, попав на рынок, уценились с возрастом и стоили копейки, восемь с половиной, помнится, рублей; это была бросовая, доступная всем роскошь, всем, кто способен ею восхититься, такое сложно было обрести, но о нем не приходилось мечтать.

А мечтал я о пальто “Loden”, темно-зеленом, шерстяном, раздваивающемся сзади, оно, почти не меняясь с годами, на весь мир поставляется Австрией уже полтора века, его выпускали еще при империи, с ампирной покрышкой, тогда это шинель с пелериной, или пусть без покрышки, но непременно с кожаными пуговицами, футбольными мячами на крохотном металлическом крючке, сорок лет назад эдакая красота стоила четыреста, по-моему, рублей, что для меня было абсолютно не представимой цифрой.

Красоту эту я впервые увидел в 17 лет на закрытом просмотре в Москве зимой 1976 года то ли в Союзинформкино, то ли на студии, то ли во ВГИКе, где именно тогда приобщали к искусству загнивающего Запада, я сейчас не помню, но загнивал в тот раз Бунюэль, давали его “Виридиану”, зал был маленький, человек на сорок, и один из них, крепкого сложения, но с мягкими чертами, очень правильный, надежный молчел, встав с кресла, когда зажгли свет, сказал, обращаясь к спутнице: “Когда я вас впервые увидел, то сразу понял: всё кончится тем, что кузина Виридиана будет играть со мной в карты”.

Это были только что отзвучавшие последние слова только что завершившегося фильма, вообще-то очень трагического, безысходного, и, произнеся их со спокойной сытой улыбкой, правильный молчел принялся надевать свой темно-зеленый “Loden” из плотной бархатистой шерсти, свалянной таким образом, что она никогда не промокает, оставаясь предельно мягкой, – самое комфортное и самое надежное в мире пальто, в котором море по колено, дико буржуазное и дико аристократичное пальто тирольских пастухов. В нем он пойдет со своей спутницей домой, и там они сядут за стол под абажуром, таким же мягким, темно-зеленым и защищающим от всех напастей, как пальто “Loden”, и за окном повалит снег, мокрый, липкий, а они будут пить чай и играть в карты, и смеяться над всеми дураками, которые играют в карты. Эх.

Второй раз я увидел пальто “Loden” на Леоне в Ленинграде.

Я туда переехал из Москвы в августе 1976 года, летом поступил в какой-то глубоко не интересовавший меня институт исключительно для того, чтобы жить в Питере. А как там не жить? Там Растрелли, Кваренги, Ринальди; и своды, и арки, и тяжелые чугунные, легкие прозрачные решетки, всегда и везде воздух; и всё колеблется; и шествию теней не видно конца, и звук их шагов пока слышен. А кто-то не тень вовсе, кто-то здравствует. Еще жива Ольга Николаевна Гильдебрандт-Арбенина, вдова Юркуна, многолетнего спутника Кузмина, они всегда ходили втроем. А теперь она ходит одна или не ходит вовсе?

– Давайте это проверим? Пойдем к Ольге в гости, ее хорошо знает Надя, и Настя может позвонить, – говорит Леон.

Он старше меня на 11 лет, ему 29, по моим теперешним и по тогдашним понятиям 75-летней “Нади” он ребенок, но всех называет по первым именам, даже по коротким, и уж точно без отчеств, и в этой фамильярности нет ни бравады, ни хамства, ну, почти нет, скажем аккуратнее, а есть дом, уклад, детская, есть “наш круг”.

Леон – сын академика или, кажется, членкора, не суть, а суть в том, что членкор этот – ученик академика Орбели, тоже Леона, легендарного Леона Абгаровича, физиолога, родного брата другого Орбели, легендарного Иосифа Абгаровича, директора Эрмитажа, отца легендарного Мити Орбели и мужа совсем легендарной Тоти.

Орбели – это полноценный миф новейшего, интеллигентского Ленинграда, последний миф Петербурга, и Леон, в честь Леона Абгаровича названный, в этом мифе с рождения, он в нем свободно и уютно расположился, со знанием дела его обжил и сейчас ведет по нему экскурсию.

– Вот вы уверены, что Иосиф Орбели сатрап, почти как Иосиф Сталин, раз был при нем начальником, многолетним директором Эрмитажа. А вы знаете историю про дворян – в 37-м году, между прочим? Вижу, не знаете. Тогда в Эрмитаже готовили пушкинскую выставку, к столетнему юбилею, и компетентные товарищи пришли принимать ее с вопросом: “Что это у вас, товарищ Орбели, столько дворян работает, несознательных, классово чуждых элементов, скрытых врагов Советской власти? Почему вы их