который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина». Сказано ясно. Но поднимемся на несколько строчек выше – мы узнаем, что этот человек вот-вот умрет. Как он сам говорит, сердце его «раскачалось, поршня надо менять», а чем их заменишь? Болит оно так, что он боится, умерев ночью, напугать лежащего на груди сына. И это не единичная подробность, но грозная, нарастающая линия рассказа. Мы вспоминаем, что сообщается об этом трижды: глухо сначала, где случайный собеседник замечает «прерывистым» голосом: «Давай, браток, перекурим, а то меня что-то удушье давит», – как будто, (это мы уже современностью обучены), папироса его спасет; в другой раз среди слов о том, как хоронили его старшего сына-капитана: «Товарищи – друзья моего Анатолия слезы вытирают, а мои невыплаканные слезы, видно, на сердце засохли. Может, поэтому оно так и болит». И, наконец, в финале, где его уже «так схватит и прижмет, что белый свет в глазах меркнет», и где, по давней народной примете, он видит во сне «дорогих покойников».

Так что же – не будет отцовского плеча, не вырастет сын? События, по всей видимости, ведут туда. Но в том-то и сила шолоховской идеи, что человек у него выше событий. Вырастет – хотя и может случиться такое, для чего потребуется незримая сила преодоления, – не меньшая, а может быть, и большая, чем у отца. И, осознав это, мы можем вдруг натолкнуться в рассказе на иные строки: «Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и сердце отходит, становится легче, а то ведь оно у меня закаменело от горя». Шолохов в самом деле слышит в каждом положении непредсказуемую жизнь. И его мысль, как и жизнь, находит среди взаимоисключающих возможностей единственные пути. В литературе XX века он главный носитель этого начала, что, конечно, есть мощная поддержка и жизни и мысли каждого из нас.

Может быть, оттого он так трудно уловим для профессионально-литературного подхода, столь распространенного в нашем столетии. Интересно, что Шолохов не написал в этом жанре ни одной критической статьи; этот писатель – коренной художник, не литератор. Он видит первую свою обязанность в том, чтобы не рассуждать об искусстве, но обеспечить, предложить его. Его стихия – образ. Вследствие чего мы и убеждаемся, что литературные способности, даже и очень большие, и художественный талант – разные вещи. Литературные способности – массовое и необходимое в XX веке явление; они показатель школы ума и навыков общения; но подмена ими художественной литературы обошлась бы обществу дорого.

Зная это, Шолохов первым выступил против песков количества, против пустыни. Он сделал это, во-первых, личным примером, оставив нам только три романа. Между тем мы знаем, сколько было к нему просьб, уговоров, требований и даже прямых нашептываний, что талант его иссяк. Шолохов не дрогнул. И если после войны он напечатал всего одно новое произведение, рассказ, то этот рассказ составил эпоху, и чем дальше идет время, тем выше поднимается он надо всеми как средоточие народной мысли о пережитом.

Во-вторых, Шолохов начал первым называть имена, невзирая на их известность, если заставал их за размножением литературных банкнот, не обеспеченных никаким запасом; хуже того, истощающих запасы читательской доверчивости и восприимчивости к правде. Эти его призывы воспринимались порой как неловкость или нарушение литературных приличий. Но Шолохов не отступал, и мы понимаем теперь, что им руководил здесь тот же народный взгляд. Насколько он был прав, стало заметно даже из юбилейных приветствий, совершенно склонившихся перед авторитетом числа. То и дело читаем: «Вы, автор более двадцати романов, четырех сценариев, десяти пьес»…

Возможно, Шолохов был настойчив и потому, что видел здесь мировое явление. В одном из последних интервью, опубликованных японским еженедельником «Асахи джорнел», корреспондент спросил его: «Какой совет дали бы Вы молодым писателям?

Шолохов. Прекратите писать. (Смех).

Корреспондент. Почему? Потому что писать слишком трудно, или современные проблемы слишком трудны?

Шолохов. Просто слишком много писателей. Есть, конечно, хорошие писатели в каждой стране, но большинство переводит бумагу».

Совет его мог показаться идеалистическим, и Шолохов это сознавал. На следующий вопрос, как исправить положение, он ответил: «Никак… Выхода нет». Но резкость его прозвучала, несомненно, для того, чтобы напомнить: проблема реальна, и решать ее придется.

На это возражают иногда, что Шолохов уникален; не следовать же за ним большинству. Однако опыт новейшей истории как раз и говорит, что если литература не уникальна, она не нужна. В недавно опубликованной рецензии 1939 года Андрей Платонов сказал: «Мы ограничимся лишь скромным и предварительным мнением о первой части нового романа Н. Сухова. Из чтения романа ясно, что в нем запечатлелось влияние М. Шолохова. В этом нет беды, у Шолохова есть чему поучиться; но учиться есть смысл только тогда, когда есть уверенность открыть нечто новое, чего не знал и учитель. Иначе говоря, за дедку нужно держаться в то время, когда он тащит репку, а не тогда, когда он ее уже вытащил».

Шолохов и Фолкнер

Перед нами одна из самых интересных и неожиданных проблем литературы XX века: Шолохов и Фолкнер, Фолкнер и Шолохов. Действительно, разные художники, и жили на разных полушариях, и принадлежали разным общественным системам. Но оба погрузились в жизнь своего народа так глубоко, что стали как бы сходиться в центре Земли – вот что поразило наблюдателей, впервые решившихся посмотреть на них вместе, и что, конечно, имело не только литературное значение.

Поражало то, что сходство это рождалось независимо. Фолкнер и Шолохов ничего не знали друг о друге. Больше того, мы вправе предполагать, из того, что нам о них известно, что если бы кто-нибудь и сказал им о каком-то подобии, это бы вряд ли их заинтересовало, потому что они были слишком заняты своим делом, считая его жизненно важным для близких им людей. Независимо – значит ненамеренно, объективно. Словно бы мировая литература вдруг повела – вопреки разным направлениям – свои главные величины навстречу друг другу, подсказывая нам новые возможности, вынуждая нечто фундаментальное увидеть и понять.

Так нельзя было не заметить, что оба писателя почти в одно и тоже время, то есть более тридцати лет назад, одинаково высказались по ключевой проблеме современности, о которой мало кто верил тогда, что она является проблемой: о самом существовании человека. Фолкнер в своей Нобелевской речи и Шолохов в знаменитой «Судьбе человека», ничуть не уменьшая опасности, заявили: «человек не только выстоит, он восторжествует», «человек несгибаемой воли выдюжит, и около отцовского