— Иван Михайлович, что же тогда произошло, почему упал самолет? — спросил Ершов, чтобы отвлечь командира от печальных мыслей.

— Обыкновенно, — махнул рукой Бакшеев. — Срезали маршрут и в облаках столкнулись с горой. Ветер еще нам помог, снес в сторону гольца. Я тебе его показывал, когда из Киренска в Маму идешь, он справа остается. Ну а если ветерок с севера покрепче, да когда земли не видно, так он как магнит к себе притягивает.

Бакшеев вспомнил самый высокий и самый близкий к трассе голец. Костлявым ребром он вспучивает тайгу, выставив наружу острые каменистые клыки. Издали своим очертанием он напоминает окуня.

— В марте дело было, — продолжил Бакшеев. — Молодой я тогда был, доверчивый. На Ротова, как на бога, смотрел. Мне бы его тогда одернуть, может, и не было бы аварии. Вот и влипли. Хорошо, на заснеженный склон упали, это и спасло. Ротов стукнулся головой о приборную доску и потерял сознание. Крепко досталось и нам со штурманом. Но больше всех Сашке Зарубину: лицо — сплошная кровавая маска. Хорошо, что самолет не загорелся, а то бы конец. Первую ночь мы просидели в самолете. Холодно было: наружу выскочишь, ветер с ног сшибает. Утром решили спуститься пониже к деревьям. Вначале я перетащил Ротова, потом Зарубина, силой-то меня Бог не обидел. Штурман сам дополз, он меньше других пострадал. Соорудили мы с ним палатку, развели костер. Просидели неделю, снег не утихает. А тут еще напасть: со штурманом что-то неладное творится. Выйдет из палатки, сядет спиной к дереву и сидит. Мороз, а он сидит, не двигается. Стали мы его с Сашкой силком в палатку загонять. Через несколько дней уже еле-еле ходили, сил совсем не оставалось. Даже костер и то кое-как поддерживали. Продукты на исходе — банка сгущенки да немного галет. И вот ночью штурман вытащил у меня ракетницу, забрал продукты и сбежал. Часа через два я проснулся, хвать — нет ракетницы. Далеко он к тому времени ушел, но следы на снегу остались. Стал я его нагонять, да возле ключа в наледь провалился. Одежда коробом. Злость меня взяла, ну, думаю, догоню — горло порву. Штурман тоже из сил выбился, волком на меня оглядывается, рукой снег хватает, в рот сует. Понял я, умом он тронулся. Вся злость прошла — спасать человека надо. Метров десять осталось — и тут он в меня из ракетницы. Будто кувалдой по голове.

Очнулся, лежу на снегу, шапка рядом валяется. Она-то мне жизнь и спасла. Кое-как до палатки дополз. Ротов, когда узнал, что ушел штурман, выматерился: «Его здесь прихлопнуть надо было. Свихнулся, говоришь? А продукты прихватить не забыл». И тут зазвенело, зашумело у меня в голове, свалился я у костра. Сколько так пролежал — не помню. Слышу, Сашка Зарубин голову мне приподнимает и мороженые ягоды в рот сует. «Откуда?» — спрашиваю. «Да здесь, по склону насобирал, — отвечает. — Вон и командира накормил». Пожевал я немного ягод, вроде легче стало. А к вечеру мы уже вдвоем с ним пошли. Разгребешь снег, а там, как капельки крови, брусника.

Через три дня нас нашли. Петька Короедов разыскал. И штурмана разыскали. Посадили в вертолет, он в угол забился, голова ниже колен, постанывает. Жалко мне его стало, подошел я к нему, а он испуганно так на меня вздернул глаза. Наверное, думал, бить буду. Я ему руку на плечо положил, говорю: «Перестань убиваться, с кем не бывает». Так он, ты знаешь, затрясся и заплакал. Он ноги обморозил, гангрена началась. Говорят, отняли их у него. Потом началось расследование. И тут Ротов повел дело так, будто штурман во всем виноват. По его вине, мол, отклонились от трассы и столкнулись с горой. Противно мне стало. Уж коль виноват, так будь мужиком! А валить на больного — это надо потерять всякую совесть. Он ведь и так наказан. Так я ему при всех и сказал. Штурман-то с нами всего второй полет делал.

Бакшеев замолчал, отчужденно уставился в окно.

— Значит, развел вас голец с Ротовым? — спросил Ершов.

— Кто это говорит? — очнулся Бакшеев.

— Да так, болтают.

— А ты их меньше слушай, — нахмурился Бакшеев. — Вот ты представь, все идет хорошо. Ты летчик, все вокруг тебя крутится, и вдруг происходит такое, к чему ты не готов. Каждый самолет сделан с запасом прочности, и у человека он есть. Легче всего осудить другого, но будет ли от этого тебе польза. Ответственность — тяжелая штука. Вот станешь командиром, поймешь. Ведь речь уже не только о собственной жизни. Жить всем хочется. Как тут судить другого? Ты вот тогда обиделся, наверное, из-за носков. А ведь он правильно сделал, хоть и жестоко. Ты себя одного в порядок привести не смог, а он должен сотни человек в порядке держать. Но не каждый это понимает.

— А к вам гостья пожаловала, — выглянув в оконце, сказала дежурная. — Я ей ключ отдала.

Бакшеев недоуменно посмотрел на дежурную. Гостей, да тем более в Усть-Куте, он никак не ждал. Через минуту все прояснилось. Возле окна сидела Таня и листала журнал. На ней был серый пуховый свитер, джинсы. В ногах, возле столика, лежала спортивная сумка, Таня настороженно вскинула на Бакшеева глаза, жалобно улыбнулась, но не встала, не соскочила, не бросилась навстречу, а осталась сидеть на кровати.

— Что случилось? — спросил Бакшеев.

— Ничего, — Таня секунду помедлила. — Соскучилась, вот и прилетела. Меня дядя Петя Короедов в грузовой самолет посадил. Летчики хорошие попались, они тебя знают. Я в кабине долетела. А здесь сижу, сижу, сижу, дождаться вас не могу.

— Понятно, — протянул Бакшеев. Он подошел к вешалке, снял куртку, вытащил из кармана расческу, причесался. — Ну, рассказывай, что там у тебя еще? — не спуская глаз с дочери, Бакшеев подошел к столу, присел на табуретку. — Как со школой? Ты что это, голубушка, уроки взялась пропускать?

— Всего один день — завтра воскресенье, я отпросилась…

— А что это у тебя с ногой? — перебил Бакшеев, поймав взглядом белую полоску бинта, выглянувшую у Тани из-под носка.

— Ой, папа, да ты не беспокойся. Ничего страшного, маленькая трещинка, все уже проходит. После праздников мне к врачу. Заживет.

— Как трещина, откуда? — всполошился Бакшеев.

— Так и знала, будешь волноваться, — Таня поморщилась. — Я тебе забыла сказать, я в парашютный кружок записалась. На прошлой неделе у нас были первые прыжки. Вот я и приземлилась неудачно.

— Этого еще не хватало! — воскликнул Бакшеев. — А ну покажи.

Таня осторожно вытянула из-под столика ногу и задрала штанину. На голеностопе лежал гипс. Таня покрутила ногой, видимо, хотела показать, что ничего страшного нет, но против воли поморщилась.

— Зачем тебе этот кружок понадобился? — раздраженно спросил Бакшеев.

— Папа, я, между прочим, за этим и прилетела, — сказала Таня. — Я хочу в летное поступать.

— Ну да! — выдохнул Бакшеев. — Я тебе сколько раз говорил, чтоб и думать не смела, еще чего! Правильно говорят: нет ума — считай, калека.

— Ну, ты же сам говорил, что я на тебя похожа, — прямо глядя на отца, сказала Таня.

Бакшеев как-то сразу обмяк, точно налетел на стенку. Некоторое время он молча шевелил губами, смотрел на дочь, затем снова забушевал: