Палата, куда в 1831 году вроде бы избрали не самых плохих людей, под руководством правительства мигом превратилась во «взбесившийся принтер», который, вернувшись с каникул, энергично взялся печатать законы. Пересмотрели закон «больше двадцати не собираться»: теперь нарушителями считались люди, которые собрались и по двое, если они являются членами кружка, не санкционированного властями; санкцию же могли в любой момент отнять. Оппозиция пыталась добиться, чтобы закон не распространялся на научные и литературные кружки. Чего захотели! Гизо: «Нет ничего легче, как восстановить под видом литературных обществ политические союзы, которые закон хочет уничтожить». Конституция 1830 года восстановила свободу печати, причем в текст ее была внесена статья о том, что «цензура не может быть никогда восстановлена», но к 1834 году цензуру вернули в полном объеме. По конституции полагались выборы в муниципальные советы (мэры и префекты назначались) — жирно вам: в Париже ввели особое административное устройство, поделив его на округа, во главе которых стояли «мэры», назначаемые лично королем, советы превратились в фикцию, а реальная власть принадлежала префекту Сены и префекту полиции. Не только «Национальная», но и умеренное «Обозрение двух миров» негодовало, Бюло писал 29 февраля 1834 года: «Наши министры… придумали закон, который отдает предварительную цензуру в руки полиции, и закон о собраниях, который поставит всю страну под полицейский надзор. Остается только ликвидировать суды присяжных, из-под них уже выводят политические процессы, и принять „закон любви“ и „закон о святотатстве“. После этого депутаты могут уйти на покой, они сделали свое дело».

Поэты любят говорить: «Мы не политики, мы просто за все хорошее», но зачастую они разбираются в политике лучше профессиональных революционеров: и Гюго, к тому времени склонившийся на сторону республиканцев, и «легкомысленный» Дюма не хуже Маркса понимали, что опрокинуть можно шатающийся от старости, но не только что отремонтированный трон, что революции не делаются по мановению руки и что людей нельзя «вывести» на улицы — они выходят сами (по воле Провидения или законов общественного развития, не важно: это по сути одно и то же). Революционеры так не считали. 13 апреля в Париже случились новые беспорядки.

Началось опять с Лиона: там 14 февраля прошла забастовка ткачей, просили повысить зарплату, едва фабриканты пообещали требования «обсудить», сдались, но «Лига прав человека» решила «разжечь», послав в Лион активистов. 9 апреля они вывели некоторое количество людей на площадь, в ответ — войска, опять неизвестно кто начал стрельбу. 10 апреля появились листовки, в которых утверждалось, что король свергнут. Баррикады, стычки, аресты, пассивность горожан, другие города пытались подхватить забастовку, но безуспешно. «Лига» 13 апреля пыталась вытащить на улицу парижан — пришли всего несколько сотен человек. И устали от политики, и жилось неплохо, ткачи, как считалось, с жиру бесятся, зарплату им повысили, и кто виноват, что в их отрасли иностранная конкуренция? Цензура — ну цензура… Все-таки построили десяток небольших баррикад, а в ночь на 15 апреля, одновременно с вводом войск в Лион, парижские баррикады были расстреляны. Как и в прошлый раз, была жуткая бойня на одной из них — на улице Транснонен (ныне Бобура): капитан пехоты был ранен выстрелом из соседнего дома и приказал «ликвидировать» всех мужчин, находящихся в здании. Убили 12 человек и многих ранили, в том числе женщин и детей. 16 апреля были арестованы 164 «заговорщика», а 25 мая король разогнал парламент (и так лояльный) и назначил новые выборы: они состоялись 21 июня, и консерваторы одержали победу. Дюма писал об этом сухо: «…мы пережили беспорядки». Но он совершил два практических поступка. Гусар Брюйан, уроженец Вилле-Котре, был осужден на казнь за попытку поднять восстание в своем полку и убийство офицера в драке, мэр Вилле-Котре обратился к Дюма: бедняга невменяем. Дюма воззвал к Фердинанду: «Я потерял право рекомендовать Вашему Высочеству что бы то ни было, но не потерял права дать Вам возможность сотворить добро». Фердинанд говорить с отцом отказался — не послушает, просил ходатайства от Тьера. Дюма, не вынося Тьера, пошел к Гизо, тот согласился помочь, и дело кончилось помилованием (Фердинанд оплатил содержание Брюйана в больнице). Другой участник беспорядков, во всяком случае назвавшийся таковым, Жюль Леконт, бывший военный и журналист, пришел к Дюма, просил его спрятать и помочь с паспортом и остался у него жить.

28 апреля, когда во Французском театре должен был идти «Антони», Дюма узнал, что депутат Антуан Же в «Конституционной газете» требовал от Тьера запретить «безнравственную и бездарную» пьесу, и Тьер запретил. Дюма пошел к нему на прием, ругался, умолял — безрезультатно, подал в суд на театр, требуя выплатить неустойку. Слушание состоялось 2 июня, в день премьеры «Кэтрин Говард» в «Порт-Сен-Мартене» (умеренно успешной), затем апелляция, и 14 июля Дюма получил шесть тысяч франков. Одновременно был на другом процессе ответчиком: издатель Барба, купивший права на «Христину», подал на Дюма в суд за то, что он продал собрание сочинений издателю Шарпантье. Первую инстанцию Дюма и Шарпантье проиграли, апеллировали и добились смягчения решения: возместить Барба три тысячи франков и заплатить тысячу франков штрафа. (Дюма, как всякий литератор XIX века, судился беспрестанно и, хотя его считают безалаберным человеком, чаще выигрывал или по крайней мере не проигрывал вчистую.) Барба не простил, и с его подачи Морис Альо, редактор газеты «Медведь», 30 июля опубликовал о Дюма статью, злобную и несправедливую: «Ал. Дюма — худший субъект, какого только можно вообразить, беспечный и беззаботный, живущий удовольствиями и праздниками, не знающий счета деньгам, вину и женщинам». Александр вызвал Альо на дуэль, оружием были шпаги, противник оцарапал ему плечо, на сем конфликт закончился. Но он устал от Парижа и хотел уехать.

План: собрать ученых, геологов, скульптора, архитектора и написать «военную, религиозную, философскую, моральную и поэтическую историю народов, сменявших друг друга на берегах Средиземного моря». Вдохновили его барон Тейлор и художник Адриен Доза, побывавшие в Египте, Палестине и Сирии. Но они не написали о египетской кампании Наполеона — надо восполнить пробел. Долго шла переписка с Тейлором, ни до чего не договорились; 10 октября Дюма обратился с проектом к Гизо (подольстился как мог: «Мы собираемся предпринять экспедицию в целях развития искусства и науки в эпоху, когда, как говорят, политика задушила искусство и науку. Тем, кто обвиняет нашу эпоху в том, что она материалистична и враждебна поэзии, мы сказали бы, что по крайней мере у нас есть правительство, которое помогает нам») и опубликовал маршрут: Корсика — Сардиния — материковая Италия — Сицилия — Греция — Турция — Малая Азия — Палестина — Египет — побережье Африки — Испания.

Пока ждал ответа Гизо, в газете «Семейный музей» Гайярде написал, что Дюма украл у него «Нельскую башню». Дюма ответил, Гайярде обвинил его еще и в краже денег, 14 октября Дюма вызвал его на дуэль. 17-го стрелялись, Гайярде промахнулся, Дюма выстрелил в воздух и в тот же день уехал в Руан, где выступал от Союза драматургов на открытии памятника Корнелю. Вернулся и тотчас поссорился с Бальзаком (раньше отношения были просто кислые). Бальзак нарушил условия договора с Бюло, тот подал в суд и инициировал серию статей в газетах о частной жизни Бальзака: незаконно присвоил дворянство, вообще гадкий тип. Литературный Париж, включая Дюма, встал на сторону издателя, а не коллеги — Бальзака не любили, и по сути спора он был не прав. С этого периода Дюма и Бальзак отзывались друг о друге все ядовитее. Ходил анекдот: Бальзак сказал, что возьмется писать пьесы, только если ни на что другое не будет способен, Дюма парировал: «Так начинайте сразу». В мемуарах, однако, он о коллеге высказался мягко и сдержанно: «Его талант, его способ сочинять… настолько отличны от моих собственных, что я здесь плохой судья».