казахов обширной части их мест обитания и закрыли доступ к наиболее ценным для них в зимний период пастбищам[461]. На фоне восстания Пугачева верховная власть отступила под напором казахов обедневшего Младшего жуза с голодающими стадами. Им было позволено переходить реку Урал (Яик), проводить зимы со скотом на пастбищах, которые относительно крепостных линий располагались на внутренней, обращенной к российскому центру стороне. Однако с внутренней стороны не хватало укреплений для предотвращения набегов и грабежей. Возвращение к заложничеству, цель которого состояла исключительно в получении залога, явилось необходимым, поскольку требовалось территориально дисциплинировать казахов таким образом, чтобы они ограничились исключительно выделенными для них пастбищами. Этой традиционной формы заложничества впоследствии придерживались вплоть до XIX века[462].

Даже от казахов Среднего жуза, чьи территории проживания в XVIII веке были затронуты экспансией царской империи в гораздо меньшей степени, российская сторона к концу века потребовала заложников в традиционной форме — в данном случае для обеспечения безопасной торговли. Генерал-майор Я. Гувер намеревался потребовать сразу два вида заложников: с одной стороны, заложников должны были предоставлять все области, через которые проходили российские купеческие караваны и которые делились на административные единицы (волости). С другой стороны, заложники из коренных народов должны были сами сопровождать караваны и обеспечивать их безопасность, пока те не достигнут места назначения[463].

Таким образом, на рубеже веков все меньше внимания уделялось оказанию политического воздействия на степные народы путем заложничества. Скорее теперь в центре внимания оказалось обеспечение с помощью заложников хорошо поддающихся проверке соглашений, касающихся пастбищ и торговли[464]. Также до сих пор неясная ситуация ничтожности заложника, то есть состояния, когда заложник не исполнял взятое на себя обязательство и в принципе терял право на неприкосновенность, при императоре Александре I была уточнена: отныне в случае произвола, грабежей и набегов коренных жителей заложников, которых по возможности выбирали предпочтительно не из детей, а из лидеров их этнической группы, больше не возвращали[465].

Таким образом, на степной границе заложничество, практикуемое в новых политических целях, перестало быть актуальным. Во-первых, царское правительство утратило иллюзии в связи с неудачными попытками «цивилизаторского» воздействия. Во-вторых, подчинение и интеграция южных кочевников, таких как калмыки, башкиры и постепенно казахи и туркмены, в начале XIX века достигли значительного прогресса: военное бессилие и нищета настолько возросли из‐за вытеснения бесчисленными российскими укрепленными линиями, экспроприации и роста российских поселений, что большего «неповиновения» либо уже не ожидалось, либо предполагались иные способы борьбы с ним[466].

Миссия цивилизирования на Северном Кавказе

Заложничество на Северном Кавказе также претерпело серьезные изменения вследствие того, что действующая на местах российская элита освоила такие нарративы Просвещения, как прогресс и универсальная «цивилизационная лестница». Однако перемены в этом регионе, где межимперская конкуренция и борьба за влияние замедлили расширение российского государства в XVIII веке, начали происходить лишь с 1760‐х годов. В то время как в Оренбурге новый губернатор Волков ратовал за использование потенциала казахских заложников в российских интересах цивилизирования, Коллегия иностранных дел направила и коменданту российской крепости Кизляр указание всячески «приводить в людкость» заложников из горских народов. Они должны были изучать русский язык, и их следовало «от варварских нравов отводить»[467].

Однако на Северном Кавказе и особенно у кабардинцев дела обстояли сложнее, чем у казахов Младшего жуза. Межимперская борьба Османской империи, Крымского ханства, Персии и различных кавказских княжеств за влияние на кабардинцев дестабилизировала внутриполитическое положение кабардинцев гораздо сильнее, чем у казахов в результате проникновения к ним джунгар и китайцев. Политическая лояльность была очень неустойчива, тем более что русско-турецкая война в начале 1770‐х годов значительно обострила внутрикабардинские противостояния. Таким образом, удержание заложников, являясь средством оказания давления для придания веса соглашениям о внешнеполитической ориентации, гораздо дольше, чем в казахских степях, сохраняло здесь принципиальное значение.

Российский комендант Кизлярской крепости Николай Алексеевич Потапов в 1768 году даже заявил кабардинским сановникам, что не явится на переговоры с ними, пока те не предоставят ему заложников. Если они хотели от него «себе добра», то сначала им следовало отправить заложников, тогда он тоже выполнил бы свое обещание: «А без аманатов ни к какому делу не приступлю»[468].

Даже кабардинский сановник, причислявший себя к пророссийской фракции, во время секретной дипломатической миссии призвал российскую сторону продолжать неукоснительно настаивать на заложничестве. «После чего если аманата взято не будет <…> то и верности от тех владельцев [имелись в виду кабардинские удельные князья] продолжено быть не может, а взятием аманата, конечно, они в верности подкрепятся»[469]. В особенности во время русско-турецкой войны 1768–1774 годов Екатерина II предписывала непременно придерживаться «древнего обыкновения», согласно которому князья должны были предоставить собственных детей в качестве «действительных аманатов». Если кабардинцы не исполняли это обязательство, против них применяли силу[470]. Рассматривался также вопрос о насильственной отправке кабардинских сыновей в российскую столицу[471].

Однако с победой Российской империи над османами в 1774 году функция залога в практике заложничестве отошла на второй план. В центре внимания оказалось стремление цивилизовать население Северного Кавказа, не в последнюю очередь за счет заложников. Астраханский губернатор П. Н. Кречетников считал, что «ко обузданию сих варварских народов», «ко опровержению их языка и обычаев» требуются не столько военные средства, сколько устранение их «грубого невежества»[472]. Для этого, по его мнению, необходимо было еще больше поощрять находящихся в заложниках княжеских детей учить русский язык и говорить «чисто». В Астрахани им должны были также преподавать различные науки.

Итак, естли б на первой раз двух или трех из них [заложников, которых содержали в Крепости Святого Креста], получить в Астрахань, то надеятца можно, что по небольшом времяни их нарочитое число набралось, да и тогда бив аманатах нужды не было когда б дети их в училище были и могли б современем совсем и к вере христианской притти, и естли высочайшее в. и. в. соизволение на сие будет, тогда план и о сумме на то особо представить можно будет[473].

Позиция астраханского губернатора была схожа с позицией оренбургского губернатора Волкова, Кречетников также считал, что заложники больше не должны были отдавать в залог свою жизнь, чтобы обеспечить политическую лояльность и соблюдение договоренностей. Но он стремился к большему: помимо всеобщего «обуздания», преодоления «грубого невежества», его целью было также вытеснение коренного языка русским, обычаев коренных народов российскими традициями и замена мусульманской веры русской православной. Следовательно, с позиции астраханского губернатора, не только