— Погоди, молодой. А ты в курсе, что твоя успешная Чкала полностью контролируется, как ты говоришь, «паразитом»? — Генрих насмешливо посмотрел на юного теоретика.

— Товарищ генерал, сложившаяся система «реципиент-донор» изначально неустойчива! — азартно заявил Гринько и, не замечая собственной наглости, затараторил: — Превосходство носило временный характер, и мы присутствовали при совершенно закономерной развязке. Более жизнеспособная станция скинула гнет «разжиревшей», утратившей всяческую связь с реальностью соседки. Да, мы ускорили естественный процесс, возможно, послужили катализатором, но, положа руку на сердце, все случившееся произошло бы в будущем и без нашего участия. Просто повезло своевременно «всплыть» и бескровно, без расходования лишних ресурсов захватить обе станции!

Генрих Станиславович, пропустив мимо ушей бестактный менторский тон молодого аналитика — к гражданским он по обыкновению относился снисходительно, уточнил:

— Слава, поясни про неустойчивую систему. Не вижу здесь никакой очевидности.

— Я поработал с накопленными у нас материалами по истории постъядерного метрополитена, — хвастливо заявил Гринько и тут же, опомнившись, горько добавил: — Благо времени было предостаточно… Так вот, свою независимость Чкаловская продала за доступ к энергосистеме «Дирижабля», от которой запитана Ботаническая. Плюс, на тот исторический момент времени Чкала стояла на грани вымирания из-за сильнейшего облучения своего водного источника. Начстанции Федотов с Ботаники тогда вовремя подсуетился, организовал подвоз воды, медикаментов, его спецы установили на фонящей скважине мощные фильтры — в обратную же сторону пошло оружие, боеприпасы, комплекты хим- и радзащиты. Когда станция имени Чкалова оказалась полностью санирована, ее арсеналы были полностью опустошены, а возможность самостоятельно подниматься на поверхность исчезла как данность. А без соответствующей экипировки и «огнестрела» на поверхности особо делать нечего…

— Продолжай, — подбодрил заинтересованный генерал.

— Да с этой парочкой, в принципе, все. Ботаническая села на шею спасенным соседям и нещадно эксплуатировала, выдавая драгоценное оружие и снаряжение очень дозировано, только для выполнения конкретных, четко очерченных задач: охраны подземных и внешних рубежей от мутантов, разведки поверхности, разграбления прилегающих супермаркетов и магазинов. Другое дело, что Чкаловская, несмотря на постоянный и бдительный контроль «старшей сестры», все же вооружалась, что-то пронося сверху, а что-то перекупая у продажных ботаников. Когда объявились мы, Чкала находилась в пяти минутах от полного и окончательного свержения нелепого и изрядно затянувшегося ига. Однако самое важное, товарищ генерал, ждет нас впереди.

— Ну, Славик, удивляй. — Генрих Станиславович больше не скрывал интереса.

— В дальнейшем следует вполне логичная и единственно возможная для развития экспансия. Как говорит товарищ Краснов…

Генерал нахмурился:

— Как говорит товарищ Краснов, мне неинтересно! Понял, шкет?! Ты варяга будешь слушать или своего генерала?!

Гринько сдулся вроде:

— Конечно, вас, товарищ генерал! Но вы-то ведь за экспансию тоже?

— Я тоже! Но куда двигаться?! Большого Метро, как ты знаешь, давно больше нет… И благодаря кому, знаешь…

— Генрих Станиславович! — В голосе Гринько вдруг звякнуло упрямство. — Но весь мир ведь не сдулся до размеров двух карликовых государств-станций! За Поясом Щорса есть жизнь, она не могла не сохраниться! Я почти всю свою жизнь просидел под землей, в замкнутом пространстве. И мне не хочется, чтобы только начавший открываться мир застрял на полпути. Две станции — это не столица Урала, а всего лишь маленькая частица огромного города. И мы после полутора десятилетий заточения должны получить нечто большее, чем жалкие крохи с барского стола. Екатеринбург обязан принадлежать нам! Не Краснову, не горстке случайно выживших, а нам! Бункеру!

Генерал с одобрением смотрел на него, улыбаясь в душе. Хлюпик, а как говорит!

— Брешешь! — для вида нахмурил брови Вольф. — Вот когда поймешь, как через Щорсу перейти, тогда и придешь. А пока вон отсюда, наполеонишко!

Гринько пулей выскочил из кабинета, а Вольф потер руки.

— Щенок… — довольно проворчал он.

За Щорсой должна быть жизнь. В прошлой Большой Игре он не потерпел поражения. Просто игроки убрали доску на пятнадцать долгих лет. А теперь достали, отряхнули от пыли и продолжают с миттельшпиля.

Как знать, может, Славик и не конь. Может, это пешка, которая дойдет однажды до противоположной стороны доски, чтобы стать ферзем.

Генералу нужны такие фигуры.

У него, старика Вольфа, тоже отчаянно чешутся руки довести начатое когда-то дело до конца. Вот только извечный привкус горечи, так остро ощущаемый до сих пор… Упущенная победа, обернувшаяся крахом. Сокрушительное поражение на финише. Ужасный удар, последствия которого ощущаются до сих пор…

Было страшно, и Генрих не стеснялся признаться себе в слабости. Права на ошибку не было, как не было возможности отсидеться и принять «дары» безмятежной, спокойной старости. Ему не стоит тешить себя надеждой тихонечко скончаться в теплой кровати. Да и об этом ли он мечтал, когда поступал в военную академию? Или когда освобождал Цхинвал. Или… Усилием воли прервав нахлынувший поток воспоминаний, генерал тяжело поднялся из-за стола и неспешно принялся мерить кабинет шагами.

«Если не ударить первым, Краснов возглавит операцию и приберет к своим загребущим рукам все. Значит, будем играть на опережение».

* * *

Веки не слушались, отказываясь подниматься. Живчику хотелось выть от осознания собственной беспомощности, но даже такой роскоши позволить себе не мог — все тело застыло, превратившись в бездвижный монолит. Даже чувства, все пять органов, настороженно молчали, ничего не сообщая несчастному человеку. В этом новом, замкнутом на тишину, темноту и пустоту мире существовало лишь полнейшее, безграничное отчаяние. Паралич подчинил все человеческое существо своей абсолютной, единоличной власти. Оставалось только принять неизбежное да молить жестокосердную судьбу о… Впрочем, Федотов не желал ни легкой, ни мучительной, ни какой иной смерти, а потому продолжал сопротивляться, не давая сознанию окончательно помутиться и забыться летаргическим сном.

«Может, я уже умер? — пронеслась странная, как будто чужая мысль. — Стоит перестать брыкаться, мучиться и все закончится? Мира вокруг больше нет, либо мне стало нечем его воспринимать… Наверное, это одно и то же…» Разум засыпал, оставался лишь страх и жалобно хнычущий инстинкт самосохранения, но голосок его с каждой секундой слабел.

А потом родилось слово. Как ни вслушивался в него Костя, но так и не смог разобрать, пока оно не превратилось в надсадный хриплый смех. По ту сторону пустоты и смерти кто-то отчаянно веселился. Голос был неприятным, резким, зато казался человеческим, что немедленно возродило в душе почти утраченную надежду. Хотелось крикнуть неведомому пересмешнику, попросить о помощи, но язык словно пристыл к небу, отказываясь шевелиться. Сил не оставалось даже на мычание.