Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бред!.. Просто бред…
Платформа на станции оставалась слева. Было хорошо видно, как среди редких пассажиров прохаживаются двое в форме. Нельзя было смотреть в ту сторону, но он все равно смотрел — даже с какой-то навязчивостью. Его не окликнули. Он спокойно переходил рельсы — один путь, второй, третий, всего семь веток — он еще в прошлый раз сосчитал. Наконец железная дорога кончилась, тропинка стала виться через небольшой пустырь, поросший почерневшим бурьяном. Потом меж пристанционных закопченных построек, а потом перешла в гравийную проезжую дорогу. Дальше шли длинные строения из старого темного кирпича. Потом потянулась бесконечная сплошная бетонная стена. Дорога полукругом выводила к автотрассе. По пути встретилось несколько человек. Но он не смотрел на них — не то чтобы старался отвести глаза, а взгляд сам опускался долу.
Вскоре он перешел автомобильную трассу и углубился в лесополосу. Слева просматривались громоздкие дома. Но вот их заслонило деревьями, лесополоса стала заметно гуще. Теперь он стал замечать за собой, что чем дальше шел, тем сильнее нарастала в теле неприятная непослушность: мышцы будто немного сводило, а кожу на лице и шее стягивало. Он несколько раз останавливался, чтобы перевести дыхание. В конце концов, говорил он себе, все это еще ничего не значит. Можно дойти до места, хотя бы дойти… но именно дойти нужно было обязательно, потому что повернуть именно теперь, не дойдя, было никак нельзя… Дойдя же до места, можно было еще многое успеть обдумать и передумать… Через некоторое время Сошников вышел к той маленькой ладной дороге, ведущей в поселок, но так ничего толком и не надумал. В том самом месте, где и в прошлый раз, стал под деревом, за стеной кустарника. Листочки, уже жесткие, кожистые, шевелились перед глазами, хотя и ветерка никакого не было, воздух взопрел. Стоило чуть сместить голову — начинало слепить солнышко, уходящее вправо. Слышно было, как там же, справа, по трассе проносились автомобили. Вряд ли кто-то мог заметить человека, притаившегося в лесочке: майку он надел темную — он об этом заранее подумал. Зато ему хорошо было видно сквозь листву маленькую дорогу в нескольких шагах впереди. Чуть правее столб со светофором дробил время на разноцветные отрезки. Собственно на этом можно было и закончить. Раз уж ему нужно было убедить самого себя в том, что почти все, что зависело от его воли, он способен сделать, то да, он убедил себя в этом. Да, он сделал… Или мог бы сделать… Если бы что-то и помешало пойти до конца, так это не его слабость и нерешительность. Это уж точно! А только что-то постороннее. Скажем, грибник, прогуливающийся по лесу… Да, кто-то посторонний. Или автомобилист, решивший остановиться и зайти в лесок по нужде. Или светофор, который мог выдать лотерейный «зеленый» той машине. В конце концов та машина могла вовсе не появиться здесь в нужное время…
На самом деле все это было страхом. Все эти отговорки. Он, наконец, признался самому себе: это страх. Страх был силен, нельзя было сказать себе: я не боюсь, и перестать бояться. Страх был сильнее мягкотелых внушений, он был из дробленого камня, сердце болезненно шевелилось в колючем каменном крошеве. Таким был страх в детстве перед чем-то неопределенным, фантастическим, что должно было схватить тебя в темной комнате. Игорь в темную комнату не мог заходить долго, уж лет до семи — точно, если не дольше. Тело холодело и твердело, голову по вискам обтягивало ремнем. А чего он боялся? Чудовищ? Нет, того, что он боялся, он не мог бы назвать чудовищами. Или бабая? Нет, он понимал, что бабай — устаревшая выдумка взрослых для трехлетнего младенца. Чего же тогда он боялся, стоя у дверей темной комнаты?
Однажды отец выключил свет в спальне, сразу превращая ее в подземелье ужасов. И выключил свет в зале. Только из кухни сквозь матовое стекло двери разливалось желтоватое спасение. Отец подвел его к той комнате и оставил, сам стал в удалении и сказал:
— Войди в комнату и, не включая свет, залезь под кровать. Там ты найдешь то, что я туда положил.
— Что-о ты туда по-о-ложил, па-а-па?
— Я тебе уже сказал, что. То, что я туда положил. Ты найдешь и увидишь.
— Мне стра-а-ашно…
— Чего ты боишься?
— Я не-е-знаю.
— Боишься, что там на тебя кто-то нападет?
— Да-а-а…
— Ну и пускай нападет, что из того?
— Я не-е-хочууу…
— И оно обязательно когда-нибудь на тебя нападет, если ты сейчас же не войдешь туда и не сделаешь того, что я тебе сказал.
— Я бо-о-юсь…
— А чего ты боишься больше: темноты или очень сильного наказания?
— Я не-е-е-зна-а-аюууу…
— Я приказываю тебе: войди туда!
— Хорошо, папа, я войду… А ты будешь рядом?
— Нет, я не буду рядом, я специально уйду на кухню, чтобы ты остался совсем один. Я даже выйду из квартиры и закрою тебя на ключ. Но это не имеет никакого значения. Ты должен туда войти, и ты войдешь туда во что бы то ни стало! Потому что я приказываю тебе войти туда!
Он присел на корточки, стал разбирать сверток. Сильно и неприятно дрожали руки, так что и цевье он выронил. Но вот, наконец, совладал с собой, сцепил стволы с ложем, прищелкнул цевье, переломил ружье и зарядил его двумя патронами. Свободной рукой сложил капроновый мешок вчетверо, сунул рядом с собой под дерево. Но какое-то время продолжал сидеть на корточках не в силах шевельнуться и видел, как край жесткого мешка топорщится. Наконец одолел слабость, поднялся, прислонившись спиной к дереву и наступив на мешок.
На часах было пятнадцать двадцать. Ощущение теплой древесной жизни за спиной, кажется, успокаивало. Сердце стало биться ровнее, но слабость не уходила, поташнивало. Он знал, что нужно еще время, чтобы предобморочные ощущения отступили. Он наметил для себя отрезок в десять минут. А значит, в пятнадцать тридцать можно будет разобрать ружье и окончить спектакль. Он стал с нетерпением ждать это время, потому что только преодолев этот временной рубеж, он мог переключить некие рычаги смыслов, и тогда непременно весь мир поменял бы свое лицо. Так он решил для себя. Оставалось потерпеть всего каких-то девять минут.
Перед глазами на тонкой
