Мисс Уонноп поставила гору тарелок на лакированный черный поднос.

— Я ужасно извиняюсь, — сказала она без особого сожаления в голосе. — Вечно путаница с этими телефонными звонками. Значит, это на ваше имя пришла телеграмма. Я думала, что это сведения для маминой новой статьи. Их обычно передает человек с инициалами, очень похожими на ваши, а девушку, которая их присылает, зовут Хопсайд. Сведения были довольно неразборчивыми, но я решила, что речь о немецкой политике, и подумала, что мама все поймет... Вы что, уснули оба?

Титженс открыл глаза. Девушка уже успела отойти от стола и стояла рядом с ним, протягивая ему листок бумаги, на котором было записано сообщение. Виднелись какие-то неаккуратные рисунки и буквы. Титженс прочел:

«Ладненько. Согласна условие. Телефонная Станция едет тобой. Сильвия Хопсайд Германия».

Титженс откинулся на спинку кресла и долго глядел на слова — они казались ему совершенно бессмысленными. Мисс Уонопп положила записку ему на колени и отошла к столу. Он представил, с каким трудом она записывала эти непонятные фразы на слух.

— Разумеется, будь я поумнее, я бы поняла, что это не может быть информация для маминых передовиц: она никогда не приходит в субботу.

— Здесь сообщается о том, что я должен поехать за своей женой во вторник вместе с ее служанкой, — громко и четко проговорил Титженс, делая паузу после каждого слова.

— Вот вы счастливец! — воскликнула девушка. — Хотелось бы мне оказаться на вашем месте. Я никогда не была на родине Гёте и Розы Люксембург.

Она отошла от стола с тяжелым подносом; сложенная скатерть висела у нее на предплечье. Титженс смутно припомнил, что до этого она смахнула крошки со стола специальной щеткой. Работала мисс Уонноп с поразительной проворностью и при этом говорила, не переставая. Этому она научилась в Илинге — обычная девушка провозилась бы с уборкой стола вдвое дольше, а сказать успела бы вдвое меньше, если бы пыталась говорить. Вот он, навык!

Титженс только теперь осознал, что ему предстоит возвращение к Сильвии — возвращение в ад! Само собой, для него это был ад. Если злобный и искусный дьявол... Впрочем, дьявол, несомненно, глуп, и в его распоряжении лишь дешевые игрушки; одному Богу под силу придумать для человека невыносимые душевные муки... И в Его воле (спорить с которой невозможно, но всегда надеешься, что Господь смилостивится над тобой) погрузить Титженса в это бесконечное, утомительное отчаяние... Но если Господь это попустил, то, несомненно, как некую кару. Но за что? Кто знает, какие из его, Титженса, грехов подлежат столь жестокому наказанию в глазах Бога, Бога, который справедлив?.. Может быть, Бог таким образом карает его за развращенность?

Его пронзило болезненное воспоминание о комнате, в которой они всегда завтракали, заставленной медной посудой, какими-то электрическими приборами, пашотницей, тостерами, грилями, нагревателем для воды, которые Титженс презирал за абсолютную бесполезность; с огромными букетами парниковых цветов, которые он ненавидел за их экзотичность; с белыми эмалированными панелями, которые ему не нравились; с бледными картинами в рамках — конечно же подлинниками, гарантия от аукционного дома «Сотбис», — на которых были изображены розоватые женщины в вычурных шляпах, как на картинах Гейнсборо, продающие макрель или веники. Подарок на свадьбу, который он терпеть не мог. И миссис Саттертуэйт неглиже, но при этом в широкополой шляпе, читающая газету «Таймс», непрестанно шурша страницами, — она все никак не могла сосредоточить внимание на одной статье; а рядом прохаживается Сильвия, потому что у нее не получается усидеть на месте; она держит кусочек тоста, но руки заведены за спину. Очень высокая, светлокожая, такая же изящная, полнокровная и такая же жестокая, какими обыкновенно бывают развращенные победители дерби. Их поколениями растили для одной-единственной цели: сводить с ума мужчин определенного типа... Мелькать перед глазами, восклицать: «Мне скучно! Скучно!»; порой даже бить тарелки... И говорить! Говорить безостановочно, обыденно, умно, глупо, с ужасно раздражающей неточностью, со злобной проницательностью, постоянно подбивая собеседника на спор; а ведь джентльмен обязан отвечать на вопросы жены... Ему вспомнились постоянная мигрень, упрямство, благодаря которому он не вставал со своего места, обстановка комнаты до мельчайших деталей. Теперь это все смутно предстало перед глазами. И вновь та же боль в голове...

Миссис Уонноп что-то ему говорила, но он не помнил ее слов, как и не помнил, что говорил ей сам.

«Господи! —думал он про себя. — Если Бог наказывает за развращенность, то Он бесспорно справедлив и мудр!» А все потому, что он вступил в связь со своей супругой еще до свадьбы! В вагоне поезда, который следовал из Ноттингемшира. Какая она была красивая!

Куда же теперь делась ее красота? Он припомнил, как его сильно к ней влекло, вспомнил, как она подалась назад, вспомнил, как за окном мелькали графства... Разум подсказывал, что она соблазнила его с умыслом. Но он усилием воли отталкивал эту мысль. Ни один джентльмен не станет думать так о своей жене.

Ни один джентльмен... Но боже, ведь она на тот момент наверняка уже была беременна от другого мужчины... Последние четыре месяца он гнал от себя эти мысли... Он понял: все то время, что он боролся с сомнениями, он пытался заглушить душевную боль, погружаясь в цифры и волновые теории... Последние слова, самые последние слова, что она ему сказала... было уже темно, и она шла, вся в белом, к себе в гардеробную... и сообщила ему о ребенке... «Предположим...» — начала она... Больше он ничего не помнил. Зато помнил ее глаза. И движение, которым она стягивала длинные белые перчатки...

Он взглянул на камин миссис Уонноп; он считал недостатком вкуса оставлять дрова в камине летом. Но что тогда делать с камином летом? В йоркширских домах камины закрывают особыми разрисованными заслонками. Но это тоже весьма старомодно.

«Боже, у меня, наверное, инсульт», — подумал он и вскочил, чтобы проверить, может ли стоять на ногах... Но никакого инсульта не было. Возможно, подумал он, боль от этих мыслей столь сильна, что он даже не может ее почувствовать — подобно тому, как сильная физическая боль часто проходит незамеченной. Нервы, словно весы, отмеряют вес лишь до определенного предела, а потом выходят из строя. Один бродяга, которому поезд отрезал ноги, рассказывал Титженсу, что после трагедии даже пытался встать, вовсе не чувствуя боли... Однако потом боль возвращается...

— Прошу прощения. Я задумался и не слышал, что вы говорили, — сказал он миссис Уонноп.

— Я сказала, что это лучшее, что я могу для вас сделать, — повторила миссис Уонноп.

— Мне в самом деле очень жаль — именно этого-то я и не услышал. Я немного не в себе, понимаете, — проговорил он.

— Понимаю, понимаю. Ваш ум рассеян, но мне бы очень хотелось, чтобы вы меня выслушали. Мне пора идти работать, вам тоже, а после чая вы с Валентайн отправитесь в Рай за вашим багажом.

Сдерживая воображение, ибо в тот момент Титженс ощутил внезапное и мощное удовольствие и представил, как солнечный свет заливает красные руины вдали, как они с мисс Уонноп спускаются по крутому зеленому холму. «О боже, как же хочется на воздух!» — подумалось ему.