— Значит, это все-таки правда, — с невыразимой грустью сказал Федор. — Тогда, стало быть, тебя зовут Ян Кожух Кроткий, и мой брат Семен действительно поручил отравить меня.

Кожух сидел, не шелохнувшись, прикованный холодным страхом, и вдруг Федор с внезапной яростью топнул ногой и резко крикнул тонким, сорвавшимся голосом:

— Взять!

Псы прыгнули на Кожуха.

Он не успел опомниться, как они обрушились на него всей тяжестью огромных мускулистых тел, повалили на пол и начали разрывать на части его живое, трепещущее тело. Кожух дико закричал, извиваясь от боли и ужаса. Собаки нещадно терзали его, вырывая дымящиеся кровавые куски мяса, а Федор все так же спокойно стоял в дверях, раздвинув две рысьи шкуры.

И только когда один из псов схватил Кожуха за горло, а он, израненный, окровавленный и обессилевший, уже перестал кричать и лишь тело его еще непроизвольно вздрагивало, Федор подал короткую команду.

Доги тотчас оставили истерзанное тело и улеглись рядом, облизывая окровавленные пасти.

Федор подошел к жалким, изодранным лохмотьям, которые минуту назад были Яном Кожухом Кротким, опустившим в его бокал смертельную жемчужину, и с холодной усмешкой сказал вошедшему Богуну:

— А теперь пусть его приведут в чувство, и это ничтожество, которое Семен хотел сделать орудием против меня, обратится против него самого...

...Князь Федор выделил десяток лучших людей, наказав им сопровождать Марью домой с почетом и уважением, и сам проводил девушку верхом с непокрытой головой до самой Стародубской дороги.

Он коротко сказал ей, что все подтвердилось и что Кожух уличен и схвачен, а также просил передать Никифору низкий поклон и глубокую благодарность.

Выехав на дорогу, князь сошел с коня и, велев охране подождать в стороне, протянул Марье алмазное ожерелье в маленьком футляре из золотой парчи.

— Я знаю, — сказал он, — что услуга, которую ты сегодня мне оказала, не оплачивается ни какими сокровищами, но пусть это украшение будет хоть изредка напоминать тебе, что живет на свете князь Федор Вельский, который обязан тебе жизнью и который... который не умеет разговаривать с женщинами, но... — Федор смешался и, помолчав, закончил: — Одним словом, я хочу, чтобы ты хоть иногда вспоминала обо мне, а я — я отныне буду помнить тебя всегда...

Марья мягко отвела его руку и взволнованным голосом, от которого забилось сердце Федора, тихо произнесла:

— Не сердись, князь, я не могу принять от тебя это ожерелье, но, если ты действительно говоришь правду, а не просто смеешься над бедной девушкой, которая еще никогда не разговаривала о таких вещах ни с одним мужчиной... то для меня было бы лучшим подарком, если бы... если бы я хоть изредка могла бы видеть тебя самого...

Она опустила глаза и прошептала едва слышно:

— Ведь замок Горваль так близко от моего дома, что... Вот если бы... Но зачем я все это говорю?!. — вдруг порывисто воскликнула она и закрыла лицо руками.

Потом резко опустила их, крикнув:

— Прощай, князь!

И пустила своего коня во весь опор...

Всадники Федора понеслись вслед, а князь так и остался стоять в облаке пыли посреди дороги с непокрытой головой...

Сначала Медведев услышал звон.

Сотни маленьких бубенцов гремели в пустоте, будто бешено мчались по степи масленичные тройки.

Потом Василий догадался, что он лежит в санях, а лошади понесли, колокольчики надрывно и тревожно заливаются, а у него нет сил подняться и подобрать брошенные вожжи. Сани болтало из стороны в сторону, от этого жутко кружилась голова, и тошнота тяжелым шаром ворочалась в груди и животе, подступая к горлу.

Потом он ясно увидел странную картину: лошади, впряженные в сани, были скованы и опутаны цепями, и это, оказывается, вовсе не бубенчики, а эти цепи звенели так громко и противно...

И вдруг над Медведевым склонилось жуткое, исхудалое, обросшее татарское лицо — оно шевелило губами — видно, говорило что-то, но звон цепей не позволял расслышать ни слова.

Теперь Василий все понял: татары напали на порубежную крепость, донскую Засечную полосу захватили, а его везут в рабство...

И тут же он удивился, что вокруг так бело от снега, ведь это невозможно — татары никогда не нападают зимой...

Почему лошади закованы в цепи и кто этот татарин, который поднял руки, а с них тоже свисали цепи — и опустил их на голову Медведева?..

Жгуче-холодное прикосновение металла заставило Василия вздрогнуть, звон сразу утих, а в глазах потемнело, как будто мгновенно растаял вокруг весь снег и опустилась черная беззвездная ночь...

Василий сделал огромное усилие и открыл глаза.

Вокруг сплошная чернота, и только где-то высоко-высоко в стороне едва светится узкое решетчатое оконце, а за ним едва брезжит рассвет...

Он осторожно повернул голову и увидел, что лежит на охапке мокрой гнилой соломы, а руки его закинуты за голову. Он попытался пошевелить ими и сразу ощутил на запястьях тяжелые кандалы. Тихо звякнула цепь, и вдруг из темноты прозвучал негромкий голос Филиппа:

— Вася? Очнулся?

— Да, леший меня раздери... — едва слышно прошептал Медведев, — но, кажется, от этого мне не стало лучше...

— Как твоя голова? — это с другой стороны спросил Картымазов.

— Как ни странно, еще действует.

Василий поморщился от боли и подтянулся на руках. Теперь он смог сесть, прислонившись спиной к холодной каменной стене. Короткие цепи от его запястий тянулись к кольцу в этой стене. Если так сидеть, длины цепи хватало, только чтобы протянуть перед собой руку.

— Это когда же они успели? — спросил Медведев.

— Пока ты был без сознания, — ответил Филипп.

— А вы как?

— Точно так же, в разных углах.

— Понятно. А что ж это за странная рожа мне тут мерещилась?

— Нехорошо говоришь! — раздался из темноты резкий незнакомый голос. — Почему рожа? Я не рожа! Я — Сафат-мурза, сын мурзы и внук мурзы.

— Тут еще кто-то есть?! Прости меня, Сафат, ради Аллаха — я думал, это мне привиделось. А что ты здесь делаешь?

Раздался звон, по полу проволочилась цепь, и рядом с Медведевым присела еле различимая фигура.

— Я считаю дни, — зловеще сказал Сафат. — Сколько дней я здесь — столько раз будет умирать Семен Вельский. Когда князь попадет в мои руки, будет так: восходит солнце — князь живой, заходит солнце — князя казнят лютой смертью. Он думает, что умер, но — восходит солнце, и он опять живой... И так каждый день. Столько раз, сколько дней я в этой темнице. Я считаю дни. Я справедливый. Не хочу больше. Не хочу меньше. Ровно столько.