– А? – только и сказала она.

Мюгетта бросила на нее острый взгляд из-под тонких бровей.

– Ты знаешь, что это значит?

– Что?

– Инсульт.

– Это болезнь?

– Какая болезнь?

– …Ну, инсульт. И что?

Мюгетта ударила рукавичкой в витрину. Маленькая девочка рядом посмотрела на нее с интересом, кусая ярко-красное глазированное яблоко.

– А что такое инсульт? – настаивала Мюгетта голосом одновременно тихим и пронзительным, как будто едва сдерживала крик.

Гортензии хотелось ответить: «Какой же ты бываешь занудой!» Очень кстати толпа оттеснила ее к следующей витрине. В ней серебряные космонавты качались и кувыркались, подвешенные на ниточках, как блинчики. Мюгетта вскоре появилась рядом, за ней шла девочка с яблоком, которое опасно склонилось к ее рукаву.

– Ну? Что это? – не унималась Мюгетта.

– О чем ты? – дернулась Гортензия.

– Ты знаешь. Инсульт.

Девочка с глазированным яблоком зачарованно рассматривала их, Мюгетта не обращала на нее никакого внимания.

– Отвечай! – взвизгнула она, но на самом-то деле никакого визга не было слышно: просто так казалось.

– У моего дедушки был инсульт! – вдруг сказала девочка с яблоком. – Это мама так говорит: «У дедушки был инсульт в день моего рождения».

– А что это значит? – выдохнула Мюгетта, даже не взглянув на нее и продолжая смотреть на Гортензию.

Дети вокруг загомонили все разом. Глазированное яблоко еще наклонилось и прилипло к рукаву Мюгетты (которая ничего не заметила). Дело в том, что космонавты начали пускать лазерные лучи, синие, оранжевые, золотые. Витрина словно взорвалась фейерверком и восторженными криками.

– Это значит, что он больше не может водить свой «клио», – ответила девочка. – Когда у тебя инсульт, ты не можешь водить «клио». Это мама так сказала.

Стало быть, Стэн Лорел не мог водить «клио». И точка. Гортензии очень хотелось так ответить, но с Мюгеттой, чего доброго, случится истерика. К тому же ей пришла идея получше:

– Автобус! Осталось восемь минут!

В два прыжка она выбралась из сутолоки и побежала на противоположный тротуар, где народу было меньше. Она бежала между свертками, пластиковыми пакетами, бегунами на роликах, серыми и красными униформами, распевавшими «Adeste fidelis» под звон колокольчиков.

Она обернулась. Мюгетта исчезла. Ах нет, вон она, там… Ей трудно бежать. Она и не бежит, ей больно, но она не хочет показать, что ей больно. Она просто идет. В своем темпе. Притворяясь, будто любуется видом.

Гортензия вернулась назад. До автобуса оставалось меньше трех минут. Она окликнула Мюгетту, которая сделала вид, будто только сейчас ее заметила.

– Знаешь, со мной нет смысла бегать. Всегда в результате приходится меня ждать. Или проделать путь дважды.

Они вскочили в автобус, когда он уже отъезжал. Как обычно, сели сзади. Если Мюгетта снова спросит про инсульт, решила Гортензия, она уйдет и сядет впереди. Но Мюгетта ничего не говорила, а автобус ехал.

Гортензия уже успокоилась и думала, что подруга забыла, как вдруг Мюгетта тихим голосом произнесла:

– Половину Стэна Лорела парализовало, когда умер Оливер Харди. Вот что такое инсульт.

Вытянув перед собой пальцы, она рассматривала ногти, как будто ничего важнее для нее на свете не существовало.

* * *

Гортензия открыла свой дневник и пролистала страницы в обратном порядке. 96 страниц. Четвертая тетрадь за два года. Гортензии было очень обидно, что год ее жизни умещался на 192 страницах.

Она отыскала первую из четырех тетрадей во внутреннем ящике платяного шкафа.

Тетрадь была красной, как и остальные, но Гортензия знала, что она первая, потому что… ну, в общем, она выглядела первой. Она взяла ее и полистала. Время от времени она останавливалась, читала несколько строчек, пролистывала назад. Получалось примерно следующее:

Папа сказал вчера, что Шарли начинает нас всерьез доставать своими историями с мальчиками. Он прав, послушать нашу дорогую старшенькую, все парни на факультете, да и на всем белом свете готовы выпрыгнуть ради нее в окно.

Гортензия уставилась в стену.

Шарли бросила факультет, медицину и всех парней на свете, чтобы взять в свои руки судьбу сестер и Виль-Эрве.

Женевьева вчера разбила тарелку на кухне. Нарочно, просто хотела услышать, какой будет звук. Она сама нам потом призналась. Я скажу, что наша дорогая Женевьева, хоть и выглядит невозмутимой красивой блондинкой, самая сумасшедшая из нас. Но это знаю я одна.

Гортензия уставилась в стену.

Папа и мама умерли. Я пишу эти слова, и они ничего не значат, совсем, совсем ничего. Мама и папа умерли в пятницу, и я…

Гортензия уставилась в стену.

Перелистать страницы, скорее, скорее.

Я сейчас заглянула в холодильник. Там йогурты, которые покупала мама, компоты, рисовая каша на молоке, ветчина ломтиками, горчица… все, что она покупала перед смертью. И я горько плакала, думая, что срок годности этих продуктов истечет ПОСЛЕ смерти мамы и папы. Я представила себе, как она покупает эти компоты, рис, горчицу, ветчину, смотрит на сроки и даже не догадывается, что они ее переживут.

Гортензия уставилась в стену.

Она долго прятала в дальнем углу погреба яблочное желе, которое приготовила мама за две недели до аварии.

Однажды утром Шарли обнаружила миску, в которой желе уже протухло, и выбросила его. Гортензия отреагировала так бурно, что сестры остолбенели. Она кричала, рыдала, била посуду – в общем, закатила самую памятную истерику в своей жизни. Она даже рылась в мусорном контейнере в конце Тупика, но мусоровоз уже увез содержимое. Несколько дней она ни с кем не разговаривала.

Фред Астер. А вчера – Джин Келли. Мюзиклы наполняют меня счастьем и заставляют плакать от печали. Значит, бывает печальное счастье?

Гортензия уставилась в стену.

Мюзиклы. В то время, после гибели родителей, она так ужасно себя вела, что сестры отправили ее к тете Лукреции. «Тебе это пойдет на пользу». Гортензии было все равно, пойдет ей это на пользу или во вред. Ей хотелось плюнуть на весь мир, оставшийся в живых. И она провела три недели с Делмером и тетей Лукрецией.

Против всяких ожиданий, ей понравилось. Тетя Лукреция была скупа, ворчлива, всем и всегда недовольна. Она смотрела только мюзиклы, черно-белые и цветные, вековой давности, готовила супы из кресс-салата, рагу со сливками, каши на миндальном молоке, связала Гортензии лиловый шарф «в ракушку» крючком № 4, слушая Синатру, Вика Дамона и Энгельберта Хампердинка. И Гортензия почувствовала что-то близкое к наложению прохладной мази на свежий ожог.

Сегодня я спустилась в погреб за старыми газетами для растопки. И вдруг – крик! вопль, от которого