одно не отстанет. Но и рубить в таком разговоре сплеча, уповая на свою власть, не стоило. Поэтому Ингварь вначале долго распространялся о том, что, конечно, «крайне необходимо» идти на выручку князю Юрию, но, вцепившись мёртвой хваткой прежде всего в те детали, что показались, на его взгляд, наименее обоснованными, он добавлял осторожное, что всё будет сделано «по возможности». То есть в сроки пока ещё неопределённые. Ингварь с отчаянием человека, не желающего вступать в драку, нещадно бомбил Евпатия аргументами с разных сторон, надеясь, что хоть один пройдёт:

— Татар этих столько пришло в наши земли, как саранчи в плохой год. У нас с тобой, чтоб силы их измерить, весов нету.

Или:

— А что, ежели Рязань не возьмут так скоро, как ты думаешь, ежели гарнизон укрепят свежими силами, а великолепие боевых стен защитит город от врагов? И что тогда? В город мы не прорвёмся, и все твои бойцы будут стоять на подступах к городу, укрывшись в каком-нибудь селе, объедая население, вместо того чтобы воевать?

При всей его изворотливости никогда еще он не испытывал трудностей, как во время этого разговора.

Но все эти логические построения не встретили сочувствия и понимания в лице воеводы.

Он только всё внимательнее смотрел, сощурившись, куда-то в район переносицы Ингварю, будто выбирая точку, в которую собирается ударить. Князь, зная, что воевода характером горяч, а на расправу скор, поневоле начал следить за его левой рукой.

Разговор принимал совсем нежелательный оборот.

Надо сказать, что Евпатий хоть и состоял при князе в должности воеводы, но многие решения принимал самостоятельно. Любой, кому довелось увидеть глаза этого мужчины, отметил бы для себя их колоссальную жизненную силу и несгибаемую волю. Жила в нем русская раскованность пращуров, гордо говоривших врагу: иду на вы. Прямой и правдивый, он не терпел обмана и лжи, хватаясь за меч там, где другой еще только начал бы супить брови. Таких людей кидают в огонь, отдают на пытки и загораживаются ими, когда нахлынет враг. Крупный, красивый, он и нравом был крут и смел. Слова «родина», «честь» были для него не только словами. Это был человек! С самого начала сознательной жизни он готовил себя к делам великим и славным, и сейчас, когда пришло время, Евпатия злило то, что князь хотел провести его как мальчишку. Свет замглился в очах Евпатия. На миг ему показалось, что перед ним сидит козлобородый бес и искушает его. Как он не замечал в Ингваре всей этой изворотливости? То ли раньше он был слеп, да вдруг прозрел?

Как пошутил один мудрец, терпение — добродетель верблюда, ею как раз Евпатий никогда не отличался.

— Хорошо устроился, князь, — с внезапной жесткой усмешкой сказал боярин. — Дивлюсь я храбрости твоей. Чёрная туча нависла над Рязанью, а ты здесь брагу пьёшь?! Мыслишь отсидеться за лесами и реками?

Вопрос был поставлен настолько прямолинейно, что князь на мгновение смешался.

В прямоте правды заключена ее великая сила. И на смелый прямой вопрос редко кто решается цинично изъяснить истину, а чаще всего начинают мямлить, вилять и митусить.

— Ты в бутылку-то не лезь, Евпатий. Что означают твои слова? — взорвался Ингварь, понимая, что от ответа не уйти. Это проявление характера отняло у него много сил. — А ещё лучше, скажи, что мне там делать, по-твоему? Руководить ратью? Так я не обучен, на то у Юрия есть воеводы, знающие дело премного лучше меня!

Евпатия аж передернуло.

— Да и вообще, я не думаю, что мои действия нуждаются в оправдании! — В последнем своём отчаянном порыве загнанный в угол Ингварь решил перейти в атаку. Это, пожалуй, единственное, что ему сейчас оставалось. — Князь, один князь всегда за все в ответе. Мое слово — последнее, так от веку было и так будет. И не кори меня больше! — вскричал князь своим слабым голосом, от раздражения он даже ударил ладонью по подлокотнику кресла и встал.

Евпатий, забыв все приличия, шагнул навстречу князю и, остановившись прямо перед Ингварем и плотно придвинув к нему свое лицо, сказал:

— На свете много мерзостей. Предательство — худшая из них.

Ингварь, весь мокрый от волненья и злобы, со страхом подумал, уж не помутился ли у воеводы рассудок, так дерзко говорил с ним боярин.

— Молчи! Молчи и исполняй свой долг, свою службу! А твоя служба — быть при мне! — налившись кровью, неожиданно для себя выкрикнул Ингварь. Но тут же и сам почувствовал, что в голосе его нет достаточной твердости.

— Долг воина в том, чтобы встретить с честью любого врага, и он, воин, должен верить, что от его мужества зависит судьба всей земли! — с холодным бешенством сказал Евпатий.

Что касается долга, то тут Евпатию было всё кристально ясно, и он пересёк черту повиновения.

Видя, что теряет понапрасну время, рязанский воевода ослушался своего князя.

— Бог, а не ты, князь, решит, есть мне прощенье или нет, а долг свой я выполню!

Махнув рукой, он бурей вылетел за двери, закончив, таким образом, разговор.

А Ингварь, плюхнувшись на скамью, так и остался сидеть в полном одиночестве, хмуро уперевшись взглядом в стену.

— Чёртов Коловрат!!! Готов кинуться в самое пекло?! Туда тебе и дорога! — закричал он во весь голос.

Евпатий, покинув своего князя, начал действовать незамедлительно. Он кинул клич, собрал добровольцев и без княжеского ведома, лишь по своему богатырскому почину спешно двинулся на родину.

С плохими мыслями возвращался Коловрат домой. Никогда еще так не гнал своего коня воевода! Скорей, скорей, скорей скачи, конь!

Он скакал по морозной зимней дороге, порой облитой лишь светом месяца, и скрипевшей под копытами коней, вытянувшихся в нитку гридней, что, не отставая, летели следом за ним. Скакал через снега и метели, леса и замёрзшие реки, не зная ни сна, ни отдыха. Мчался, почти не слезая с седла. Коней измочалил, людей утомил, а только как он ни торопился, всё одно — опоздал воевода.

Рязань была мёртва. «И приехал в землю Рязанскую, и увидел ее опустевшую, города разорены, церкви пожжены, люди убиты. И помчался в город Рязань, и увидел город разоренный, государей убитых и множество народа полегшего: одни убиты и посечены, другие пожжены, а иные в реке потоплены. И воскричал Евпатий в горести души своей, распаляясь в сердце своем», — вот что говорит об этом «Повесть о разорении Рязани Батыем».

После того как монгольское войско оставило взятый приступом город, тот словно обезлюдел. Все, кто её защищал, полегли в оборонительном кольце стен.

Не было у него больше