В свое время Раневская «наградила» Завадского не одним прозвищем, ее шпильки в сторону режиссера были у многих на языках. Например, когда Завадскому присвоили звание Героя Социалистического Труда, на другой день Раневская невинно интересовалась в театре: «А где наша Гертруда?» Но одно было бесспорным: если Раневская наседала на Завадского, как то было со спектаклем «Странная миссис Сэвидж», с вопросами режиссуры, общего положения дел на сцене, декораций, организации, Завадский не мог устоять.

Раневская заставляла, да, именно заставляла его иной раз быть по-настоящему человеком искусства, будила в нем самолюбие мастера, не давала взять верх в его характере чертам советского чиновника. Этим она была очень дорога самому Завадскому.

Фаина Раневская — одна из тех редких людей, о которых небольшие события, краткие вспышки-мгновения из ее жизни порой рассказывают куда больше, чем какой-то законченный эпизод, растянутый во времени. Я уже писал о том, что вся ее жизнь прошла как-то очень ровно для такой актрисы, «глазу не за что зацепиться». Когда держишь перед собой биографию Фаины Раневской, создается ощущение, словно у тебя в руках серый невзрачный камушек. Но в коротких историях, часть из которых сегодня уже рассказывают как анекдоты, личность Раневской начинает открываться, вспыхивать и сверкать. Словно тот самый серый камушек мы поднесли к наждачному кругу ювелира — и вот раскрылась глазу сверкающая грань настоящего алмаза. Прикоснулись еще и еще раз — и начинаешь видеть скрытую красоту и привлекательность этой уникальной личности. Знаете, а ведь алмаз в природе зачастую и правда бывает такой: серый и невзрачный.

Эта глава и будет собрана из таких вот коротких историй, граней алмаза, или, пусть будет поскромнее, пазлов, из которых можно сложить цельную и увлекательную картину — и пред нами предстанет оригинальная, талантливая, неподражаемая Фаина Раневская. Они будут разными, эти пазлы, разными по своей значимости, по величине, но каждый из них, поверьте, важен для того, чтобы увидеть полную картину, яркое полотно под названием «Жизнь Фаины Раневской». Эти пазлы рассыпаны на этих страницах как самые настоящие пазлы в коробке — здесь нет системы, нет деления на время и темы. Но я уверен, что внимательному читателю нетрудно будет составить из них цельную и живую картинку.

Для каждого актера Московский Художественный театр, основателями которого были Константин Сергеевич Станиславский и Владимир Иванович Немирович-Данченко, был местом вожделенным. Играть во МХАТе, быть принятой во МХАТ, гордо заявить о себе «Я — мхатовка» — это было мечтой сотен и было той голубой мечтой Раневской, которая, она это знала, не сбудется.

Но чего не бывает в жизни? Все бывает, правильно. И случилось то, что случилось: Раневской передали, что ее приглашает на встречу во МХАТ сам Немирович-Данченко.

Сказать, что Раневская волновалась, — ничего не сказать. Она почти благоговейно ступала по суконным дорожкам МХАТа, которыми были устланы фойе и коридоры. Ее пригласили в кабинет. Зашла и растерянно уставилась на Немировича-Данченко, который сидел в глубоком кресле.

Как вы думаете, на что смотрела Раневская? Не угадаете — на бороду директора и художественного руководителя МХАТа, на бороду гениального режиссера! Позже Фаина Раневская всех горячо убеждала, что борода Немировича-Данченко в тот день светилась. Широкая белая борода светилась, как нимб, только не над головой, а под подбородком. Кто знает, может, эта борода и была виновата в том, что случилось дальше.

Немирович-Данченко тепло, очень тепло принял Раневскую, предложил сесть и потом без обиняков предложил ей перейти на работу во МХАТ. Учитывая то, что у каждого человека могут быть свои мнения и желания, что переход во МХАТ может коренным образом изменить судьбу актрисы, он предложил подумать.

Фаина Раневская, еле дыша от волнения, ответила, что и думать ей тут нечего — она, конечно же, с радостью принимает предложение, она хочет играть во МХАТе!

И вот теперь представьте момент: все вроде договорено, уже расстаются. Владимир Иванович, как и положено мужчине в таком случае, встает из-за стола, провожает Раневскую до двери, целует ей руку. В это время она с необыкновенным пиететом произносит:

— Спасибо, спасибо преогромное, Василий Петрович! Я этот день никогда не забуду…

Через день Фаине Раневской позвонили из секретариата Немировича-Данченко и сообщили, что приказ о зачислении в штат МХАТа Раневской Фаины пока отложен. И дали тут же понять, что отложили его так далеко, что, скорее всего, подписан он не будет.

Раневская постаралась все вспомнить… И, к ужасу своему, вспомнила. Вспомнила, как уважаемого и обожаемого ею режиссера, Владимира Ивановича, она у самой двери поблагодарила и назвала Василием Петровичем…

Известный актер и надежный друг Раневской, Качалов, актер МХАТа, незлобно, с сожалением выговаривал ей:

— Ну, я понимаю, ты в тот момент думала обо мне, о том, что скоро вместе со мной в «Вишневом саде» играть будешь. Вот и Василий (имя Качалова — Василий). Но объясни, бога ради, откуда взялся какой-то вульгарный Петрович? У тебя новый роман? И он — Петрович?

Если бы Раневская могла объяснить, что у нее и как! Она лишь грустно улыбалась. О чем она думала в тот момент? Наверное, о том же, когда увидела давно-давно улетающие из рук деньги, подхваченные ветром: «Как грустно, когда они улетают…»

Как грустно, когда улетают мечты…

Фаина Раневская не смогла больше прийти к Немировичу-Данченко — даже если бы она намеревалась просто искренне попросить прощения за нелепейшую свою ошибку, все равно кто-то посторонний мог бы подумать, что она пришла просить о месте.

Фаина Раневская не могла просить себе места во МХАТе. Это место можно было только заслужить. Она, по сути, заслужила. Не сумела воспользоваться из-за своей растерянности — вот и дура. Чего уж тут…

Фаина Раневская могла и была такой — рассеянной в определенные моменты до той степени, что последствия ее рассеянности были иногда весьма плачевны. Однажды она ехала в трамвае и везла люстру, только что купленную, дорогую, изящную (для того времени). Раневскую уже узнают в трамвае, ей улыбаются из другого конца вагона, ей машут руками, ей посылают воздушные поцелуи. Она, конечно же, прельщенная вниманием и любовью простых москвичей, улыбается, машет в ответ. Она так и вышла из трамвая — с улыбкой на восторженном лице, держа сумочку в одной руке, а другой все так же посылая воздушные поцелуи в трамвай.

А дорогая люстра уехала дальше. Навсегда.

Но что касается театра и спектаклей, своих ролей, то здесь рассеянности места не было. Помните, если в обыденной жизни Раневская могла заикаться от волнения, то на сцене никто никогда не замечал за ней этого дефекта речи. Она была бесконечно строга и требовательна к себе в театре.