– Полагаю, не открою вам большой тайны, – Дровосек помянул покойных братьев Хуциевых полным стаканом виски, как если бы они были самыми близкими и дорогими ему людьми, – если сообщу, что наша фирма располагает возможностями так похоронить славных гулийцев, что их не найдет никто и никогда.

Пухов в этом не сомневался «Как вора Тукало», – подумал он.

– Не думаю, что это хорошее решение, – спокойно возразил майор, уставясь на Ремера, не притронувшегося к виски. – А ну-ка, выпил… твою мать! – рявкнул Пухов, и Ремер, расплескивая содержимое, поднес стакан ко рту, чуть не захлебнулся виски. – Ему надо расслабиться, он в шоке, – пододвинул ногой кресло майор. – Присядьте! – Он проделал все это автоматически. Испытывая волю близкого доверенного лица Дровосека, он тем самым опосредованно подчинял себе волю самого Дровосека, который в данный момент с интересом смотрел на упавшего в кресло помощника, но не пенял Пухову за грубость. – Их будут искать. За ними придут к нам. Их следует немедленно, я подчеркиваю, шеф, немедленно отправить… да хотя бы в Лондон или в Париж. Чтобы их нашли там в лесу и желательно с документами, свидетельствующими, что они предали генерала Сака, что они хотели скрыться. Они застрелены своеобразно. Это надо использовать. Пусть раскручивают вариант мести. В Лондоне, кстати, живет один армянин, у которого вот этот, – кивнул на распростертое тело на ковре. Пухов, – изнасиловал сестру. Необходимо ввести консерванты, – продолжил он, потому что драгоценное время уходило, – чтобы трупы были свежими. Они должны улететь в Европу не позднее сегодняшнего вечера.

– Это будет стоить… – покачал головой Дровосек.

– Дешевле, чем если за нас возьмется генерал Сак, – возразил Пухов. – Хотя, конечно, решать вам.

– Мне нравится этот вариант, – подал петушиный какой-то от пережитого страха голос Ремер, – но у нас самолет летает только в Цюрих. Мы можем сегодня вечером уйти военным коридором. Шестиместный «Дуглас», мы всегда садимся на дозаправку в Кракове.

– А чем, собственно, плох Цюрих? – поинтересовался Дровосек.

– Ничем, – пожал плечами Пухов, – кроме того, что полиция будет устанавливать их личности и проверять въездные визы.

– А в Лондоне или Париже не будет? – усмехнулся Дровосек.

– Что вам за дело до Лондона или Парижа? – Пухов подумал, что лучше бы Дровосеку больше не пить. – Если у вас коридор до Цюриха и ваши деньги, как я понимаю, в Цюрихе.

– Да, лучше не рисковать, – согласился Дровосек.

Бутылка на столике была почти пуста. Некоторое время глава финансово-промышленной группы смотрел на нее невидящим взглядом. Пухов подумал, что ему, должно быть, видятся миллиарды нелегально вывозимых и ввозимых в Россию долларов. Хотя, конечно, Дровосеку не было нужды возить наличные доллары на самолете. Деньги переправляются иными – компьютерными – путями.

«Что же тогда он возит на самолете?» – подумал Пухов. – Коридор не есть наше частное предприятие, – вздохнул Дровосек. – Мы только лишь в доле. Свяжись с людьми, – повернулся к Ремеру, – организуй транспортировку груза в Лондон. Благодарю вас за то, что спасли мне жизнь, майор, – может быть, Пухову показалось, но как будто тонкая усмешка тронула губы Дровосека, – а также за дельные советы. Полагаю, что со всем остальным мы справимся сами.

– Полагаю, что нет, – резко возразил Пухов. Он вдруг вспомнил слова генерала Толстого, что жизнь человека постоянно делится на «до» и «после» потери. «Какой именно потери?» – уточнил у генерала Пухов. «Это философская категория, – объяснил генерал. – Иногда она выражается в конкретном и осязаемом, иногда нет. Но человечек знает, знает про свою потерю. В сущности, жизнь есть сплошной подъем, а может, сплошной спуск по лестнице потерь. И есть, наконец, главная потеря, – подвел итог генерал, – до которой человек был один, а после – другой». «Что означает, другой?» – поинтересовался Пухов. «Не знаю, – пожал плечами генерал, – наверное, ему больше нечего терять. Люди после потери, способны на самые неожиданные вещи».

Майор Пухов подумал, что генерал был прав насчет главной потери. Сегодня утром он узнал про смерть матери, но не стал другим. Он стал другим после других смертей много лет назад в пустыне на границе Афганистана и Пакистана.

Капитан Сергеев, старший лейтенант Борисов, сержант Арцеулов…

Борисов – лучший из известных Пухову снайпер – умер легко. Он лежал на песке лицом вниз. С развороченным черепом, без сознания, но живой. Мозг выпирал из костяных проломов как серая в красной паутине губка. Мозг был мертв, а сердце все еще билось. Смерть была для него избавлением. Арцеулов – водитель, корректировщик огня, контактный (голыми руками) убийца, подрывник – находился в болевом шоке. У него была до локтя оторвана правая рука и прострелены обе ноги. Пухова искренне удивил промелькнувший в его глазах ужас. Тогда Пухов подумал, что это неподконтрольный страх смерти. Сейчас он понимал, что Арцеулов перед смертью узнал его. Стало быть, причина ужаса была иная. Капитан Сергеев был всего лишь контужен. Он сидел на песке к Пухову лицом. «Ты не поверишь, – громко, как все контуженные, прокричал капитан, – но я, как только это увидел, сразу понял, что ты это сделаешь». Это были его последние слова. Он неестественно долго оставался в сидячем положении, и Пухову пришлось сделать контрольный выстрел. Он подошел ближе. Капитан сидел на песке, прислонившись к черному, гладкому как зеркало камню. Пухов, помнится, подумал, что это не иначе как метеорит. Камень был гораздо симпатичнее на вид главного – священного для мусульман – черного камня в Мекке. Его удивило, что рядом с камнем лежал не пустой еще пистолет. У контуженного, частично потерявшего координацию движений Сергеева, естественно, не было шансов, но по крайней мере он мог попытаться… Пухов свято верил в закон сохранения энергии. В конечном итоге главная потеря означала для человека ликвидацию частицы самого себя (собственной души). Майора сильно занимал вопрос: что, в соответствии с законом сохранения энергии, приходит взамен ликвидированного (утраченного) на освободившееся место? «Пепел, сынок, – объяснил ему генерал Толстой, – я называю это – живой пепел. Есть пепел, который стучит в сердце, а есть, который стучит, в душу. Второго в природе много больше, сынок…»

– Вы что-то сказали? – лицо Дровосека было темно и непроницаемо, каким и должно было быть лицо человека, распоряжающегося жизнями и миллиардами.

Пухов подумал, что открытая генералом Толстым матрица отношений воли и ума вполне переносима на отношения денег и закона. «Большие деньги всегда безбожны и беззаконны, – подумал майор, – во все века деньги, как воля на ум, ведут наступление на закон. Конечная их цель – Подменить закон собою. Но только вернется ли золотой век, – засомневался майор, – от взаимоуничтожения (взаимозачета) денег и закона?»

– Мне бы хотелось продолжить разговор наедине, – Пухов как большую куклу или манекен поднял за плечи Ремера из кресла, толкнул в сторону двери. – Я не собираюсь никого шантажировать, набивать себе цену, вообще, не собираюсь долго говорить. Я хочу сделать вам, господин Дровосек, одно – его можно рассматривать и как коммерческое – предложение.