На исходе этой страшной зимы, 17 февраля, Федор Абрамов был эвакуирован по Дороге жизни на длительное лечение в тыл. Как раз все эти сутки сопровождались обстрелом города — ночью, а затем около двух часов падали снаряды днем. Его отправка, как и прибытие в госпиталь, будут помниться до смертного часа. Вот оно, еще одно блокадное «видение»: в холодном пустом вестибюле он стоит на костылях, в шинели, опираясь на одну ногу, левая полусогнута, висит закутанная, лицо почти угрюмое от напряжения.

Ждут машину, раненых не много — отправляли только тех, кто мог хоть немного передвигаться. Входная дверь беспрестанно хлопает — ветер, сквозняком здорово пробирает. Спустилась к нему с дежурства, прощаемся строго, почти безмолвно. Потом, повиснув на костылях, развел в обе стороны свои небольшие ладони: «У меня голые руки, Валя, я еду без варежек…»

Огромные брезентовые рукавицы, что мне выдали в госпитале, для костылей не годятся. Несу шерстяные, малинового цвета варежки, дала приятельница. Надел… на левой варежке во всю ладонь дыра! В уголках его сжатых губ — горечь и скорбь.

А машины все нет, присесть тоже негде — вестибюль освобожден от всего лишнего для транспортировки раненых, спуска их в бомбоубежище при воздушных тревогах. Снова ушла в отделение на третий этаж, меня в любую минуту могут хватиться. И когда спустилась на всякий случай в третий раз, он все еще стоял… Откуда только у него брались силы стоять на одной ноге, с тяжелой, незажившей раной, под северным сквозняком? Наверное, личность в любых условиях остается тем, что она есть, — стойкость его прошла и через это испытание.

Отправка раненых в феврале по Дороге жизни требовала большого мужества от работающих на ней, она была полна опасности и для тех, кого эвакуировали. Она шла при лютых морозах и сильных ветрах, артобстрелах и налетах вражеской авиации. Правда, трасса имела надежную оборону и автобатальоны для оказания помощи идущим машинам. Но кто был застрахован от внезапных трещин во льду глубокого озера, попадания снарядов и бомбежек? Федор Абрамов уходил в большую трудную жизнь, навстречу своей замечательной писательской судьбе по легендарной теперь ледовой трассе, проложенной через Ладогу:

«После долгих скитаний по госпиталям я наконец очутился у себя на родине — в глухих лесах Архангельской области. И вот тут-то мне и посчастливилось увидеть своих земляков во весь их богатырский рост.

Время было страшное. Только что подсохшие степи юга содрогались от гула и грохота сражений, — враг рвался к Волге, а тут, на моей родной Пинеге, шло свое сражение — сражение за хлеб, за жизнь. Снаряды не рвались, пули не свистели, но были похоронки, была нужда страшная и работа. Тяжелая мужская работа в поле и на лугу. И делали эту работу полуголодные бабы, старики, подростки.

Много видел я в то лето людского горя и страданий. Но еще больше — мужества, выносливости и русской душевной щедрости. И вот на основе увиденного и лично пережитого и родился впоследствии мой первый роман „Братья и сестры“».

Надо знать мужество этого человека, представление о нем лишь в какой-то степени могут дополнить страницы его блокадной жизни. Он и сам неоднократно заострял внимание на роли автобиографического материала в творчестве писателя, всегда неизбежного, если все пропущено через сердце, но с полной ответственностью указывал на «автобиографичность особого рода» в своих романах. Детство без отца, чувство повышенного долга перед родными, когда братьям и сестрам нужна была его помощь, способствовали ему как художнику создать живые образы крестьянской семьи Пряслиных, их готовность идти на взаимовыручку, их беззаветный труд и совестливость.

* * *

Возможно, спросят некоторые из тех, кому доведется прочесть эти строчки: неужели так-таки всегда суровый, собранный, неужели не пришлось его видеть смеющимся, веселым? Да, в послевоенной жизни сколько раз встречали его радостным, но не в блокаде. Особенно помнится его просветленное, улыбающееся лицо на второй или третий день после защиты кандидатской диссертации. Все еще обитая в общежитии, он иногда захаживал к нам в комнату, где я жила с сестрой-студенткой. С какой-то смущенной радостью показывал коробку с туфлями — подарок ему от коллег по кафедре. Любовался красивой, добротной обувкой, — наше поколение не было избаловано достатком. А тут триумф — и кандидатская к сроку защищена, и растроган подарком, который пришелся как нельзя кстати.

Писательское влияние его на мою душу началось не романом «Братья и сестры», а нашумевшей очерковой повестью «Вокруг да около» (1963). Она показалась откровением, порывом, как если бы свежий ветер дохнул в тогдашнюю литературу о деревне и подхватил, унес из нее идиллические, умильные картины, зарябил, да и выплеснул «розовую» водицу. Повесть вызывала кое у кого негодование, но большинство читателей встретило ее с восторгом. В споре с авторами, ушедшими от живой реальной действительности послевоенной деревни, которая вынесла на себе тяжесть экономических перемен, полностью проявился его характер — суровый и решительный, смелый и независимый. Года четыре после этого он не печатался, напряженно работая над продолжением своей трилогии: «Захотелось дать срез последнего тридцатилетия крестьянской жизни России, воздать должное деревне. На ней, на деревенской ниве, всколосилась русская культура, этика, язык». Но и тут у него не было иллюзий в отношении деревни в ее «исконно патриархальном виде», глубоко понимал он и противоречивые процессы урбанизации.

Давно было пора пригласить этого замечательного писателя побывать в Белоруссии, ближе познакомиться с героической партизанской землей. Где-то в пятьдесят первом году он приезжал в Минск, здесь в университете работала его друг и будущая жена Людмила Владимировна Крутикова. Но ведь с тех пор Минск поднялся из руин, современный архитектурно стройный город, широко протянулись светлые улицы, пьянящие летом медовым запахом цветущих лип. Без этого отступления не будет понятно письмо Федора Александровича, которое мне бы хотелось привести здесь:

«Дорогая Валентина Игнатьевна!

Очень хотелось бы побывать на Белорусской земле (это моя давняя мечта), но в ближайшее время не собраться: в мае я еду к себе на Север.

Давайте отложим встречу на будущие времена. Хорошо? И давайте исключим книголюбов (мне надоели выступления), а просто встретимся, как старые-старые друзья. И заодно поездим по легендарной Белорусской земле…

Кстати, очень рад за А. Адамовича: по рецензиям В. Быкова, его новая повесть определенно новая удача. Поздравляйте его от моего имени.

А тебя, Валюша, я нежно обнимаю и с благодарностью вспоминаю (опять и опять) про наши военные встречи. Ты молодец, и в нашей Победе, которую мы скоро будем праздновать, есть и твоя доля, твой труд и твой подвиг.

Люся кланяется.

Абрамов.

30. III.1980».

* * *

Мудрецы древности утверждают: счастлив тот, кому довелось встретить хотя бы тень настоящего друга. Я не ждала такого большого подарка судьбы и принимаю его в адрес всего фронтового поколения. Действительно, с уважением и законной гордостью за свое прошлое оно встречало великую Победу!