В 1833 году в русской жизни наступил период относительного спокойствия, и Николай снова вернулся к созидательной деятельности. «Дай Бог, чтобы мне удалось упорядочить благосостояние России», — написал он Паскевичу[277]. Император видел Россию будущего «идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из неё на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире»[278].

Круг забот Николая показывает, насколько несправедливо отношение к нему как человеку, увлечённому только военным делом, к тому же внешней его стороной. Такая точка зрения не только существовала когда-то — она существует и сейчас.

«Главная проблема Николая была в том, что он считал себя солдатом не меньше, чем императором», — пишет, например, современный британский историк[279]. Нет, всё-таки — прежде всего императором, сама природа власти которого заставляла быть «разносторонним специалистом», вникать в важнейшие государственные проблемы: в области законодательства, просвещения, экономики… Либеральные историки пытались утверждать, что после 1831 года «первый, квази-реформаторский период царствования Николая Павловича кончился», что «оставив всякие попытки преобразований существующих государственных учреждений, император Николай… как бы нашёл самого себя. Взяв отныне новый, строго консервативный курс, он уже не допускал от него никаких уклонений»[280]. Однако внимательное рассмотрение деятельности императора в 1830—1840-е годы показывает, что под его руководством в жизни России происходило немало серьёзных перемен.

В первой половине 1830-х годов Михаил Сперанский закончил работу над составлением Свода законов Российской империи. За выпуск в свет более шестидесяти увесистых томов систематизированных законов и указов он получил графский титул и десять тысяч рублей ежегодной выплаты. Торжественный момент награждения Сперанского высшим российским орденом Святого Андрея Первозванного будет запёчатлён на памятнике императору Николаю на Исаакиевской площади в Петербурге как один из важнейших символов царствования («Император, встав со своего места, изволил подойти к графу Сперанскому, выразив в лестных выражениях свою благодарность ему за совершение сего труда, снял с себя знаки Ордена Св. Андрея и, целуя графа Сперанского, возложил их на него»[281]).

Огромная архивно-бумажная работа Сперанского завершила собой необходимый подготовительный этап: «светило российской бюрократии» сделало видимой грань между самодержавием и беззаконием. Либеральная оппозиция (например, в лице Виссариона Белинского) получила возможность требовать «введения по возможности строгого выполнения хотя бы тех законов, которые уже есть». Дело обновления законодательства досталось следующему поколению, но оно было подготовлено.

Сам Сперанский не собирался останавливаться. Он предполагал опереться на проделанную работу и создать новое Уложение, которое представляло бы собой законодательство улучшенное и переосмысленное в соответствии с практикой. Но недаром Николай, некогда инструктируя Балугъянского, говорил: «Смотри, чтоб Сперанский не наделал таких же проказ, как в 1810 году!»[282] (год, когда в России стараниями Сперанского мог бы появиться парламент). Стремление к «мудрости охранительной», следование карамзинской идее не столько улучшать, сколько упорядочивать, привели Николая к мысли не торопиться с третьим этапом. Он сам позднее, обращаясь к наследнику, подытожит смысл своего царствования: «Во всю свою жизнь я имел только одно желание — это покончить со всем жестоким и тягостным, что я должен был сделать для счастья моей страны, чтобы тебе оставить царствование лёгкое»[283]. В определённом смысле — выполнить всю грязную работу, чтобы расчистить площадку для постройки нового.

Жестоким и тягостным оказалось, среди прочего, дело развития системы образования. Одной из важнейших причин смертельно опасного для России декабрьского бунта 1825 года Николай считал слабость и неустроенность системы образования. «Не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, недостатку твёрдых познаний должно приписать сие свойство мыслей, источник буйных страстей, свою пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нрава, а конец погибель», — гласил императорский манифест, изданный по окончании дела декабристов. Таким разным людям, как Александр Сергеевич Пушкин, начальник южных военных поселений и управляющий Одесским Ришельевским лицеем генерал Иван Осипович Витт, литератор Фаддей Венедиктович Булгарин, чиновник и писатель Алексей Алексеевич Перовский, было высочайше «предложено» составить записки о проблемах воспитания и путях их решения.

В отзыве на записку Пушкина «О народном воспитании» Николай высказал свою точку зрения: «Правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлёкшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание»[284].

Наиболее соответствующими представлениям императора о системе образования и воспитания стали записки и отчёты сенатора и президента Академии наук Сергея Семёновича Уварова. Именно его Николай поставил во главе Министерства народного просвещения. В марте 1833 года при вступлении в должность Уваров распорядился разослать по учебным округам циркуляр, подчёркивающий, что новая идеология деятельности вверенной ему отрасли освящена именем императора: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего Монарха, совершалось в соединённом духе Православия, Самодержавия и народности». Так родилась формула царствования, окрещённая позже либеральным историком Александром Николаевичем Пыпиным «уваровской триадой». Православие, самодержавие, народность — это, по словам Уварова, «истинно русские охранительные начала, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества». Они способны поставить «умственные плотины» на пути потоков европейских либеральных идей и стать своей самобытной идеологией.