различение материальной и психической жизни не есть выдумка или обман чувств, а положительный факт, удостоверяемый научными исследованиями [Кавелин 1897–1900, 3: 428][267].

Противоречивая работа Кавелина – своеобразная смесь позитивистских и идеалистических взглядов – стала объектом нападок как материалистов, так и идеалистов и вызвала вежливую, но жесткую критику со стороны самого Сеченова[268]. В статье с характерным названием «Кому и как разрабатывать психологию» Сеченов повторил, что только в руках физиолога психология имеет шанс стать «положительной наукой». «Человек, – заявлял Сеченов, – есть определенная единица в ряду явлений, представляемых нашей планетой, и вся его даже духовная жизнь, насколько она может быть предметом научного исследования, есть явление земное» [Сеченов 1952–1956, 1: 241].

* * *

Эта борьба за контроль над психологией как дисциплиной – над тем, кто должен определять ее предмет, масштаб и методы, то есть, действительно, «кому и как разрабатывать психологию», – отражала, конечно, более глубокую тревогу о природе человека и, на другом уровне, о статусе личности и ее месте в мире[269]. Эта тревога, как мы видели, была частью русской культуры и ранее, но никогда прежде устоявшееся представление о человеке как о существе, уникально наделенном нравственным чувством, свободой воли и сложным внутренним миром, не сталкивалось с таким серьезным вызовом, и никогда прежде, даже в 1840-х годах, научные и философские дебаты не были политизированы до такой степени.

В 1861 году «Русский вестник», ссылаясь на мнимый дилетантизм «Современника», пессимистично заявил, что «у нас нет ни психологии, ни физиологии, но есть литературные мечтания о том и о другом»[270]. Это категоричное заявление, воскрешая (и отменяя) вердикт Белинского в «Литературных мечтаниях» об отсутствии литературы в России, уничижительно упомянуло литературу как нечто противоположное профессиональным научным знаниям в соответствующих областях. Тем не менее это утверждение справедливо указало на ведущую роль литературы в развертывающихся дебатах. Литературные журналы предоставляли площадки для этой жаркой полемики, писатели превращались в журналистов (как Достоевский), а журналисты – в писателей (как Чернышевский); более того, литература предоставляла сами формы ведения философских и научных дискуссий того времени, о чем свидетельствуют использование Юркевичем вымышленной сцены диагностики в его трактате и многочисленные литературные пассажи в «Рефлексах головного мозга» Сеченова. Наконец, споры о границах и методах позитивистского исследования природы человека перетекали из религиозных, философских и научных изданий на страницы русских романов, в которых фигура врача появлялась все чаще, начиная с Базарова в 1862 году. Поэтому неудивительно, что в этой культурной атмосфере крупные русские писатели (эксперты в области психологии человека) вновь обращаются к полемическим, эпистемологическим и даже идеологическим валентностям топоса любви как болезни, чтобы косвенно решить те же вопросы, которые горячо обсуждались в журналах (и залах суда) того времени[271]. Языки, взгляды, методы и идеологии «физиологов и психологов» подверглись новому испытанию, столкнувшись с неподдающимся прочтению телом страдающих от любви персонажей.

Глава 6

Что делать со страдающей от любви женщиной? Методика лечения Чернышевского

Большинство исследователей романа Чернышевского «Что делать?» сходятся во мнении о том, что он полон литературных клише, и объясняют это либо отсутствием у автора творческой оригинальности, либо его сознательной игрой с литературными условностями[272]. Среди таких общих мест можно назвать попытку соблазнения молодой невинной девушки циничным распутником; любовный треугольник, состоящий из мужа, жены и лучшего друга мужа; наконец, историю проститутки, вставшей на путь исправления и в конце концов умершей от туберкулеза[273]. Эпизод любви как болезни в предпоследней главе романа можно легко отбросить как еще один пример зависимости Чернышевского от заезженных сюжетных ходов (или их подрыва). Здесь дочь миллионера Катя Полозова тяжело заболевает из-за любви к одному из своих поклонников, которого, как она знает, отец никогда не одобрит. Самые разные медицинские «тузы» не могут правильно определить и вылечить ее болезнь, пока в дело не вмешивается один из главных героев романа – выдающийся молодой врач Алексей Кирсанов.

Несмотря на шаблонность ситуации, описанной Чернышевским, этот эпизод при ближайшем рассмотрении поднимает ряд тем, важнейших для произведения, среди которых: положение женщины в обществе того времени, приоритет рациональности, взаимоотношение теории и практики и, наконец, роль науки и ее методологии в социальной и нравственной сферах. Таким образом, Чернышевский обратился к традиции любовной тоски, чтобы исследовать актуальные для своего времени проблемы, которые также имели особое значение для его собственной идеологии. «Что делать?» использует топос любви как болезни, в частности, для того, чтобы оспорить биологические предпосылки гендерных различий, лежащие в основе господствующих взглядов на женское неравенство. Более того, Чернышевский стратегически превращает спальню страдающей от любви пациентки в место проведения психологического эксперимента, призванного продемонстрировать эпистемологическое и практическое превосходство «новых людей» 1860-х годов. В результате описанная им сцена диагностики во многом определяет ход дискуссии о конкурирующих эпистемологических и терапевтических моделях подхода к любовному недугу (и, шире, к сфере женской психики) – дискуссии, к которой затем присоединятся другие писатели, прежде всего Лев Толстой.

Классический случай любви как болезни у Кати Полозовой появляется в самом конце романа, но разрушительные последствия любви неоднократно рассматриваются в книге и ранее. Однако чаще всего симптомы любви как болезни не проявляются в те моменты, когда этого можно ожидать, и такое отсутствие показательно. Любовный треугольник в «Что делать?», в отличие от романа Герцена, избегает физического и эмоционального саморазрушения, которое мы наблюдали в «Кто виноват?», и, более того, разрешается, несмотря на довольно сложную ситуацию, счастливо. С этого треугольника и отсутствия любовной болезни у главных героев я начинаю обсуждение «Что делать?», после чего перейду к истории Кати Полозовой и ее столь же удачному исходу.

«Женщина говорит контральтом, мужчина – баритоном»

Любовный сюжет романа Чернышевского хорошо известен, и его последствия для феминистского движения в России широко исследовались[274]. Студент-медик Лопухов предлагает Вере Павловне – молодой, волевой и независимо мыслящей женщине – выйти за него замуж, чтобы вырваться из удушающей атмосферы родительского дома и избежать перспективы унизительного брака с человеком, который пытался ее обесчестить. Супружеские отношения Лопуховых весьма нетрадиционны (супруги уважают личное пространство друг друга, спят в разных спальнях и консумируют свои отношения только через три года после свадьбы) и явно служат образцом нового равенства между полами. Более того, когда Лопухов понимает, что его жена и его лучший друг Кирсанов, также специалист в области медицины и физиологии, невольно полюбили друг друга, он инсценирует самоубийство, чтобы устранить себя как препятствие для их счастья. Однако прежде, чем это решение будет найдено, герои должны принять свои чувства и найти компромисс между обуревающими их эмоциями и моральными принципами.

Из этих троих персонажей Кирсанов чуть не становится первой жертвой запретной страсти. Осознав свою зарождающуюся любовь к жене друга, он «умел так твердо сделать все, что было нужно, для остановки ее развития» – а именно, под разными предлогами перестал посещать Лопуховых [Чернышевский 1939–1953, 11: 149], и «…через месяц боль вовсе прошла, и осталось одно довольство своею честностью» [там же]. Когда болезнь Лопухова спустя три года вновь сводит Кирсанова с Верой Павловной, он опять пытается противостоять страсти, обосновывая свое решение удалиться не «честностью», а, в соответствии с теорией рационального эгоизма, действием в своих интересах:

Мое положение вот какое: я люблю вино, и передо мною стоит кубок с очень хорошим вином; но есть у меня подозрение, что это вино отравлено. Узнать,