Ещё был старик-немец — он говорил по-английски, но произносил «war» как «вару», поэтому понять его было невозможно. Муж, который в постели ни разу не ущипнул её за зад, бывая на таких нудных вечеринках, тайком это проделывал.

Мужа Марико изобразила как толстое, вялое чудище.

— Но женщины, похоже, не придают значения тому, какое у мужчины тело, вялое или, например, кожа да кости, — заметил Осаму.

— Может быть, есть и такие. А я терпеть не могу мужчин с узкими плечами или выпирающим животом.

Марико добавила, что формируй она кабинет министров, то назначала бы на все должности мужчин моложе тридцати, красивых, мощного телосложения. Но она, как это сделала бы обычная женщина, не сказала: «Люби меня!» Осаму сидел, рассеянно погрузившись в собственный мир, — в конце концов, можно было бездействовать.

*

Естественно, они отправились в гостиницу. Огромная кровать с золотым изголовьем стояла в центре пунцового ковра. С одной стороны за ковром был комнатный сад — копия сада камней Рёандзи:[29] из белого песка выступали скалы. В этой ужасной комнате мадам Хомма потребовала, чтобы Осаму скорее разделся. Он, подчиняясь грубому напору, снял с себя одежду. Марико, пристально и с удовольствием разглядывая его, сообщила, что он похож на статую. Подошла, с интересом дотронулась до груди — так в меховом магазине трогают мех, — потом легонько сжала губами светло-коричневый сосок. Сама она была ещё полностью одета.

Тем не менее она не строила из себя скульпторшу. Марико считала, что рассматривать, гладить — это эстетическое удовольствие, оно не имеет отношения ни к стыду, ни к греху. Одетой она оставалась лишь из-за яркого света и вовсе не была исключением из множества обычных женщин, которые снимают платье в полутьме.

Как и следовало ожидать, когда они добрались до постели, Марико велела погасить весь свет. Она казалась воплощением стыдливости. Для неё это было нормально, шло от чистого сердца, не содержало ни капли игры или пустого любопытства. Отличительной чертой в ней было, пожалуй, только то, что она по сравнению с немногими выглядела честной.

С другой стороны, Осаму был слегка разочарован. «Слегка» — потому, что он стеснялся задать себе вопрос о свойстве этого разочарования. Он думал, что встретил женщину своей мечты, а теперь ему чудилось, будто это не так. Просто при размышлениях о мечте пропадают слова.

В самый разгар страсти его собственное существование вдруг становится неопределённым. Тает. Уверенность исчезает. Его поглощает одиночество, возникает ощущение, будто его выставили за дверь действа. Женщина, что недавно так восхваляла его тело и тем помогала ощутить бытие, сейчас, смежив веки, погрузилась на дно собственного опьянения. Она не имеет к его бытию никакого отношения, сколько ни зови, не отвечает, исчезла в глубине.

Осаму считал, что такого не должно быть, но в жизни «такие вещи» происходят постоянно. Сколько бы их ни исправляли, сколько бы внимания им ни уделяли, ни упражнялись, ни улучшали. Для молодого актёра в кино и театре самым неприятным были постельные сцены. Чем видеть такое, лучше умереть.

С точки зрения красоты и достоинств тело Марико было соизмеримо с лицом. Гордо торчащие соски на полной груди, подтянутая талия, ничего вялого или чересчур внушительного, всё в меру, всё изящно. Кожа — мягкая, гладкая, упругая. В общем, безукоризненно.

Поэтому в конце, когда Осаму зажёг свет у изголовья, Марико тоном человека, уверенного, что сделанный им подарок принёс радость и тем полностью удовлетворил дарителя, спросила:

— А ты меня любишь?

Вопрос прозвучал естественно, к месту и ко времени, поэтому расстроил Осаму. «А ты думаешь, люблю?» Он ненадолго мысленно отстранился от Марико. Однако прежде, конечно, дал надлежащий ответ.

Ужасны были признаки безмолвия, возникшие вокруг кровати в вульгарном безликом номере. Позолота обоев, красный цвет ковра, белый песок комнатного сада казались среди ночи слишком яркими. В соседнем номере вдруг зашумела вода в ванной, по ушам ударил душераздирающий стон, с которым сток всасывал горячую воду. Потом всё так же мгновенно стихло. Эта ночь мало отличалась от тех, что Осаму проводил с другими женщинами.

*

У Осаму был талант лодыря. Способность убивать время. Всё равно, в одиночку или вдвоём, но его заинтересовало, насколько лучше будет вдвоём. С Марико, можно сказать, было безумно возбуждающе и в крайней степени интересно. Отношения с ней продолжались и в новом году. Осаму поражало желание Марико делать ему подарки. Как и предсказывала мать, число его костюмов и пальто за одну зиму увеличилось до пяти. Все вещи были класса люкс, от Джона Купера и братьев Дормюль.[30]

Раз в середине января в жутко холодный день Осаму в полученных первыми пиджаке и пальто встретил на улице Кёко. Окрасившийся от холода в цвет персика кончик носа делал её похожей на школьницу.

— Давно не виделись, — сказала она и, внимательно осмотрев его одежду, добавила: — А ты здорово преуспел, да?

Вульгарная ирония не шла Кёко. Осаму это было всё равно. В маленьком переполненном ресторанчике они выпили чаю.

— Моя мать в Синдзюку открыла кафе.

— И как идут дела?

— Да только начали, но посетители вроде есть. Мамаша в первый раз угадала с делом.

Осаму это позабавило, и он рассмеялся. Поговорили о Сэйитиро. В современном новом доме тот, по всему видно, в американском стиле ведёт типичную жизнь молодожёна. Этого привередника, наверное, и посуду заставляют мыть.

Кёко в конце прошлой недели была вместе с компанией игроков в гольф в отеле «Кавана» и провела время за покером. Господин О., владелец отеля, всегда был очень любезен с Кёко. Она скучала и одна спустилась в вестибюль, он изобразил рукой удар клюшкой по мячу и спросил: «Сегодня этим развлекаетесь?» А когда она села в кожаное кресло, предупредил: «Ваша спина остынет».

Кёко до колик в животе позабавила в этом довоенного образца джентльмене типично женская манера речи, хотя когда-то такое не казалось странным. Осаму слушал этот рассказ, но смысл заблуждений, вызванных временем, до него не доходил. Когда он рос, многих слов вроде «галантерея» вообще в языке не было.

Они отправились в кино на «Египтянина».[31] Фильм был безумно скучным, поэтому, блуждая глазами по громадному экрану, каждый размышлял о своём. Осаму о «ничего не значащих» отношениях с красивой женщиной, у которой уйма свободного времени. Кёко тоже о «ничего не значащих» отношениях с этим молодым красавцем.

В слове «дружба» есть что-то лицемерное. Их же вполне устраивало отсутствие взаимного сексуального интереса. Они были слишком похожи — жаждали такого интереса от тех, с кем общались. В их