Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из женского ответа:
В дневнике Василия Цымбала записан другой вариант ответа:
В цитированном выше стихотворении Симонова, признанного партийным руководством вредным, точно подмечена моральная дилемма времен войны: что нравственно — хранить верность любимому или согреть «теплом неласкового тела» человека, для которого эта близость с женщиной, возможно, станет последней в жизни? Что вообще в отношениях между мужчиной и женщиной морально и аморально перед лицом смерти?
Дневник Ирины Дунаевской дает интересный материал для размышлений на эту тему. Дунаевская вышла замуж за три с половиной месяца до начала войны. Восемнадцатого июня 1941 года ее муж Владимир Грацианский защитил кандидатскую диссертацию (большая редкость в то время!) по биологии. В июле 1941‐го он вступил добровольцем в народное ополчение, 16 сентября был убит.
Дунаевская хранит память и верность любимому, отбиваясь от домогательств сослуживцев. Любопытно ее практическое наблюдение: «Для спокойствия души женщине во фронтовых условиях следует жить в подразделении, командир которого не имеет своего отдельного помещения».
Интеллектуалка и недотрога Дунаевская чувствует себя одиноко среди сослуживцев. «Я не могу жить по широко исповедываемому на фронте принципу „война все спишет“. Я следовала, следую и буду следовать велениям собственной совести, принципам нравственности, не зависящим от того, сколько мне суждено прожить — час, день или долгие годы» (7 ноября 1942 года). Единственным другом становится Израиль Дворкин, старший коллега — переводчик и пропагандист. Однако он хочет чего-то большего, чем дружба. Твердокаменная Дунаевская записывает:
Дворкин давно твердит, что любит меня. Что ж поделать! Я-то его — нет. Он — славный, я испытываю к нему настоящее дружеское расположение, благодарность за то, что служит мне здесь опорой. А люблю по-прежнему Володю и ни с кем другим физической близости не хочу: нет любви — нет и желания! Соглашаться на мимолетные связи — только душу травить (18 ноября 1942 года).
Наконец у нее возникает симпатия, как будто отличающаяся от просто дружеской, к Самуилу (Миле) Харитону, тоже переводчику и пропагандисту, в мирной жизни — учителю математики. Однако она сдерживает себя:
Миля очень мил. Но я не выйду замуж до конца войны: обстановка шумная и неуютная, можно снова потерять мужа. А замуж выходить можно раз, можно два, но не до бесчувствия — ведь есть мораль и брезгливость. Ребенок сейчас — нелепость, а аборты, в особенности до первых родов, — гадость (27 августа 1943 года).
Два месяца спустя Миля был тяжело ранен, ему ампутировали обе ноги. Дунаевская, узнав об этом, поспешила в госпиталь. Харитон был без сознания.
При виде такого страдания колебаться не приходится, — записывает Дунаевская в тот же день, — и я прошу сестру сказать ему, когда он очнется, что приходила ЖЕНА (выделено в тексте. — О. Б.). Оставляю папиросы и письмо, в котором сказано то же самое, что я попросила передать на словах (21 октября 1943 года).
Ни выкурить папиросу, ни узнать, что у него появилась жена, Самуилу Харитону не пришлось: он умер в тот же день, не приходя в сознание.
Дунаевская вспомнила о друге, который может понять и посочувствовать, — Израиле Дворкине. И случайно узнала, что его уже месяц нет в живых. Ему оторвало ногу неразорвавшимся снарядом, и он умер от болевого шока. «Теперь я совсем одна», — констатирует Дунаевская (13 ноября 1943 года).
20 мая 1944 года она записывает:
Уже третий год я на фронте. Я ни морально, ни физически не в силах больше переносить одиночество — я ведь человек и женщина! На войне же все так краткосрочно, что ни о какой обоснованной, серьезной, глубокой близости не может быть и речи, так как уже завтра может не стать человека, который так или иначе дорог сегодня. Это я уже испытала. Не размениваться же на мелочи. Но и так тоже невыносимо. Неужто я не выдержу! Неужто я не доживу до своей мечты и, не выдержав, разменяю себя на полумысли, получувства, полустрасти (20 мая 1944 года).
А дальше… у Дунаевской стремительно развивается роман со старшим лейтенантом Алексеем Пресняковым, совершенно не похожим на тех мужчин, которые были ей раньше симпатичны. Он на три года ее младше (ему — 22, ей — 25), родом из Саратова, студент автодорожного института. 20 августа они впервые разговорились, 24‐го Пресняков делает ей предложение «по всей мирной форме», 26‐го Дунаевская «решается», 11 сентября они регистрируют свой брак в городе Мадона, где уже существует гражданская администрация. Этот брак был первым зарегистрированным в городе после освобождения, и никто из свежеиспеченных администраторов не знал, как это делается. Дунаевская, как наиболее опытная и уже побывавшая замужем, продиктовала по памяти текст брачного свидетельства, и оно, за номером первым, было выдано молодоженам.
Через две недели Дунаевская фиксирует происшедший с ней «внутренний ПЕРЕЛОМ (выделено в тексте. — О. Б.) — надоело воевать» (27 сентября 1944 года). И, подобно многим другим «фронтовым девушкам», обращается к самому доступному и законному способу отправиться в тыл — пытается забеременеть. Наконец, после разочарований, 8 декабря 1944 года в дневнике появляется торжествующая запись: «Месячных нет. Ура! Я, кажется, беременна». В ней наконец пробуждается сексуальность: в конце июня 1945 года, уже после окончания войны, будучи на изрядном сроке беременности, Дунаевская, встретившись после долгой разлуки со своим Алешей, легкомысленно пропускает мимо ушей предупреждения врача-микропедиатра «быть ночью поосторожнее».
