— Какие кони?

— Жеребята! Недоглядел, видно, челядинец! Со двора ушли. В поле рыщут либо в лесу. Холопы все на работе. Некого послать. Степу ладил, да он тоже на работу с челядью отпросился. А жеребята уйдут. Жалко! Не дай Господь попадут татарам здешним ростовским, сейчас прирежут — любят конину пуще всего басурманы. Жалко коньков. Славные жеребчики.

— И то жалко, — вздохнула Мария.

— Тятя, а тятя! Отпусти меня в поле… Поищу жеребят.

Голос Варфоломея снова чист и звонок, как хрустальный ручей в лесу. Недавнего горя будто и не бывало. Глаза блещут. Снова золотое в них сияние дальней звезды. Весь загорелся мальчик. Дышит слышно, возбужденно.

— В поле! Один! Наедине с цветиками, с былинками, с птахами пернатыми буду, под голубым шатром безоблачного неба, — неслышно, беззвучно кричит, ликует маленькое сердце ребенка.

Отец улыбается. Мать тоже.

— Скажи, Варфушка, нешто сладко быть одному?

— Сладко, батя… сладко, мама родимая!

— Ступай со Христом, желанненький… Господь даст, приведешь коней.

— Приведу!

Весь вспыхнул от счастья мальчик. Весь пылает. Очи пылают, щеки, прекрасное, милое лицо. Радость какая! Один опять!.. Можно думать, мечтать!..

Выбежал спешно. Торопится, как на праздник. Улыбаются синие глаза. Сыплют искры. Уста только сомкнуты и не знают улыбки.

— Иду! Иду!

Подпоясался. Одернул рубашонку. Шапки не взял — не надо. Кафтан — не надо. В поле, в поле, в милое, зеленое, к опушке лесной!.. Скорее, скорее!..

IV

Поле. Зеленое море с серебристою зыбью. Вдали, как островок, рощица. Вокруг все цветы. Ромашка белая с золотым сердечком, медовая кашка, алая, лиловатая, желтенькая. Дикие колокольчики — воздушные, тихие, только не звенят. Тмин душистый, пряный, хмелевой словно, горделиво тянется к высям. Не дотянешься! Куда тебе, смирись… Зеленая лебедушка, травушка-муравушка, коврик пушистый матери-земли. Сарафан изумрудный черноземной кормилицы пестрит весь, залитый солнцем. Серебряные змейки, лучи золотые, сказка алмазная далеких миров, все сливается, все сплетается, все дробится и горит, и горит, и горит.

Море солнца и море зелени… Море гомона полевого, птичьих писков, птичьих криков и пения, пения. Поют пташки, поют стрекозы, легкокрылые духи земных полей. Мышка-норышка выбежала полевая, бархатная шубенка на ней серая, сама точно боярыня. Все заманчиво, всюду жизнь…

Кони, вот они, кони!.. Не ушли далеко. Путаются перед опушкой рощицы в длинных поводах.

— Ах, вы этакие, постойте!

В три прыжка настиг их Варфушка. Подхватил длинный повод, закрутил к березке тоненькой, гибкой, белоствольной. Привязал.

— Не уйдете теперь, голубчики, попаситесь в тени! А ужо приду перед заходом солнышка, уведу домой — и гнеденького Живчика, и вороного Воронца, и белого, как одуванчик, Лебедушку — всех уведу, а пока паситесь со Христом на свежей муравушке, я же поваляюсь вот тут.

И как подкошенный стебелек, склонился Варфушка на земной мягкий ковер трав и былинок.

Упал на землю… Смотрит восторженно, любуется синими озерами небес наверху, изумрудным морем трав вокруг него.

Букашки ползают, милые малые букашки. Кузнечик зеленый трещит, славный зеленый кузнечик. Червячок ползет, гусеничка. Всех их понимает мыслями и сердцем ребенок. Может рассказать про их жизнь, про бытие их несложное, а грамоту не может постичь. Ох, уж эта грамота! Пошто наказуешь, Господи?

Яркая радость мгновенно омрачается. Горячо любит природу Варфоломей, любит уйти, зарыться в высокие травы, дышать ароматом цветов, восторгаться всем тем, что создано руками Великого. А вспомнил про грамоту, про дьяка Назария, про хлесткую лозу-указку, про жгучий стыд — и… исчезла радость, омрачена душа.

Пошто, Господи? Он ли, Варфоломей, не старается, не усердствует, он ли не бьется над книжной премудростью? Ах, тоска, тоска!

Словно потемнело небо, осипли голоса птиц, потускнели крылья кузнечиков, не пронизываемые больше лучами солнца. Ах, Господи!

Гнет, недетский, печальный, повис над золотой кудрявой головкой. Поднялся Варфоломей тяжело, точно старик.

Встал. Идет за жеребятами, чтобы увести их домой, в усадьбу. Не любо и самому больше в поле. Обида и горечь охватили его, как урок нонешний ему вспомнился. Не любо и в поле больше желанненьком.

Вдруг… Кто это?

Остановился Варфушка как вкопанный, даже ноги дрогнули. Легонько от неожиданности закружилась голова.

Кто это?

Дуб перед ним. Начало опушки крохотной рощицы. Зеленая мохнатая шапка ветвей, пронизанная лучами, вся кружевная будто, вся словно ликующая. У ствола дерева могучего стоит человек. Высокий седовласый старик странного вида. Светлое лицо под клобуком монашеским, мантия темная, взор, проникающий в душу. Дивные очи — кроткие и жуткие в одно и то же время, они подняты к небу. Уста блеклые, уста подвижника, постника. Они шепчут что-то. Видно, молится. В небеса ушел взор.

Варфушка стоит как вкопанный… Откуда взялся неведомый старец под дубом? Когда привязывал жеребят, его не было здесь. Полно, не сон ли это? Поднялась загорелая ручонка Варфушки, по лицу проводит, трогает себя за лоб мальчик… Не спит ли, не грезит ли, не уснул ли ненароком? Нет, не сон и не греза. Явь это — и поле, и солнце, и светлый, дивный лицом, молящийся под дубом монах-пресвитер.

Кто он? Откуда? Не видал Варфушка такого священника ни в соседнем селе, ни в ростовских храмах, куда усердно ездили они всей семьей.

Кто же?

Старец молился, не видя приблизившегося к нему мальчика… Вдохновенно поднятый к небу взор сверкал слезами. Уста шептали. Худые, высохшие руки сжимались, переплетаясь тонкими пальцами. Струились по лицу слезы. Горячая, пламенная, точно нездешняя, была та молитва.

«О чем он? — опять толкнулась острая мысль в детскую головенку Варфушки. — О чем молится так? Чего просит?»

И вдруг что-то словно ударило по сердцу мальчика. Такая молитва не может не дойти до Господа. Такая молитва — свеча Божия, светильник, зажженный перед Его алтарем. «Попрошу незнакомого батюшку-пресвитера: пусть помолится за меня так же пламенно, чтобы дал мне силы Господь постичь, понять грамоту, чтобы просветил мой мозг, умудрил мою мысль. Попрошу батюшку!»

Ждет Варфушка. Сейчас кончит молиться пресвитер. Тогда и подойдет к нему попросить. Робко, как милости, попросит его пламенной молитвы за него, за неразумного, маленького Варфушку. Ждет, затаив дыхание. Теперь уже скоро, скоро…

— Аминь! — прошептали старческие бледные уста. — Аминь!

И «Аминь» еще раз.

Кончил дивный старик. Опустил глаза. Замер на минутку. Потом вскинул их снова на мальчика.

— Что тебе, отрок, надобно? Говори, малый!

Ах, как чист и хрустален звук голоса старого незнакомца!.. Лицо бледное, борода седая, а голос молодой, свежий. Ангельский голос. Не слыхал еще такого Варфушка на земле…

Затрепетал весь от самому непонятной какой-то радости. Заалелось румянцем детское лицо.

— Батюшка, батюшка! Добрый, ласковый! Помолись за меня,