– Что именно он сказал? – спросила мама, когда они с Блоссом устроились на тахте с кружками чая в руках. Дочь предпочла бы джин с тоником, но потом согласилась с преимуществами маминого предложения. А сказал он, что оба слишком молоды, чтобы строить подобные планы. Услышав эти слова, хозяйка в прямом смысле приподняла грудь с барной стойки неким гидравлическим усилием; потом, едва мать с дочерью ушли, она с удовлетворением и деланым недоверием принялась рассказывать об их невзгодах посетителям. Пирс не унимался. Мол, может, им на какое-то время расстаться? Может, Блоссом поймет, что ей нужен кто-нибудь более… подходящий?

Мама не поняла, что это значит. И, насколько ей известно…

– Ну же, мам, все ты понимаешь! Его дяде, Камберно, принадлежит половина Нортумберленда. Дом его родителей, квартира, которую они ему купили, дом в Девоне, много-много земли, мам, – я была полной дурой, полагая, что он не заметил…. не знал, что он гораздо лучше меня.

– Он другой, милая, не «лучше». Разве так можно говорить?

Но всего несколько дней назад Пирс ходил на скачки со своим приятелем Стивеном, а прошлым вечером папа его друга Марка позвал их на ужин в заведение Уайта, а потом они спустили в триктрак по сотне каждый. И так он жил все время после окончания школы – за исключением пары лет, когда встречался с Блоссом.

– Больнее всего то, – Блоссом снова разрыдалась, – что он считает, будто может найти кого-то в разы лучше меня. Эти ужасный Стивен и жуткий Марк: так и слышу, что они говорят: ну, для Эджбастона или Хэндона я вполне ничего, но уже в Хенли и тому подобных местах… – И тут Блоссом издала ужасные звуки. Она никогда не умела изображать в лицах, даже в школе не получалось смешно изобразить нелепого учителя, но тут она продемонстрировала матери то, что говорили Пирсу дружки: «Мы-ы-то думали, ты себе кого получше найдешь, старик». Они так и говорили – «старик». Правда-правда!

Вот теперь мама должна была произнести слова, которые от нее ожидались: что ее малышка достойна самого лучшего. Ведь материнский долг в такой момент требует именно этого, но мама сказала иначе – и ее слова так заинтересовали Блоссом, что она перестала плакать.

– Конечно, он и правда может найти себе кого получше, – сказала мама. – В этом и есть суть брака: кто-то снисходит до партнера, хотя мог бы найти намного, намного лучший вариант.

– Что ты хочешь сказать? – спросила Блоссом.

– Взять нас с папой, – ответила мама. – Сколько мы с ним женаты – двадцать пять лет? И все это время я прекрасно знала: я слишком хороша для него. И могла найти себе кого-нибудь намного лучше.

Блоссом не знала, как на это реагировать: эти слова слишком рознились с тем, чего она ожидала, слишком посягали на территорию непроизносимого вслух.

– Папе это очень нравится, полагаю, – продолжала мама. – Он мирится с толикой ненадежности ради того, чтобы точно знать свое место.

Блоссом изумленно смотрела на мать.

– Я могла бы выйти за кого угодно, – сказала та. – Среди них попадались и весьма завидные партии. Но я выбрала твоего отца.

– Но мама, – возразила Блоссом. – При чем тут я и Пирс? Он посмотрел на меня и решил, что я – не его уровень. И выбросил, как мешок с грязным бельем. Он на мне не женится.

– Нет, – задумчиво сказала мама. – Не он – так другой. Увидев, что ты грустная и все стерпишь, даже оскорбления, он решит, что брак на основе этого – неплохая мысль. Я вот так и сделала – и в этом была моя ошибка.

– Я думала…

– Возможность обходиться с мужем или женой по-свински, – продолжала мама, – так соблазнительна: я буду дирижировать оркестром! Буду диктовать, что делать! Все будет по-моему! Пройдут месяцы и даже годы, и ты вдруг поймешь: на самом-то деле главный тот, кто безропотно произносит: «Прости меня, пожалуйста». Кто улыбается нелепой виноватой улыбкой, тот и позволяет «главному» диктовать свою волю. В эту ловушку попадаешь незаметно. Занося хлыст, ты полностью раскрываешься перед другим. Тайны остаются у того, кто закрывается, извиняется – и посредством этого берет власть в свои руки. Обещай мне, что никогда не станешь раскрываться. Пусть бьет, зовет идиоткой, а ты знай опускай голову и говори: да-да, милый, прости, я знаю. И выйдешь победительницей.

– Но, мам, все кончено, – сказала Блоссом. – Он больше не вернется, хоть я обпресмыкайся перед ним.

– С этим – кончено. – Мать поднялась с дивана и пошла на кухню. – Этот не вернется. Но следующего ты уже не упустишь. Это и есть твои кружки?

– Кружки? Что с ними не так?

– И тарелки. Они ужасны! – прокричала она оттуда. – Как ты вообще могла их купить? Иди-ка сюда, взгляни – это не рисунок, это переводная картинка, и она уже стирается!

Первое, что сделала Блоссом следующим утром, – позвонила на работу и сказала, что очень больна и не сможет прийти. Да, наверное, на Пирсе свет сошелся клином, ну и ладно. Мама спала в комнате Блоссом: она вызвалась лечь на полу, но ковер совершенно отсырел, и в конце концов они с Блоссом кое-как уместились на кровати. Аннабел так и не попалась им на глаза. Мама и Блоссом легли до того, как она вернулась домой, и перед сном слышали, как та шумит на кухне – готовит себе «Алка-Зельтцер», который обычно пила на ночь, а утром – ее нетвердые шаги по своей спальне, кухне и коридору и частые восклицания «о господи»; наконец она захлопнула за собой дверь. Тогда они смогли встать с постели. Мама не хотела встречаться с соседкой дочери.

И после звонка в офис началось: они ходили по Тоттенхэм-корт-роуд, в магазины «Хилс» и «Хабитат» и в прочие магазины товаров для дома. Начали с кружек: набор из четырех штук, изящно расписанных японскими иероглифами. Очень мило с маминой стороны. Но за ними последовали тарелки и набор из шести вилок и столовых ножей, а еще два разделочных, очень острых: один, поменьше, для овощей, а вторым можно даже разрезать на куски цыпленка. «Допустимо выглядеть чуточку отчаявшейся, – твердо сказала мама. – Но необходимо уметь готовить курицу!»

– Ой, мам…

Блоссом и впрямь ощутила приятное отчаяние. Неужели папа велел ей потратить на Блоссом такую кучу денег? Но тут мама сказала нечто совершенно из ряда вон: за одну ночь она поняла то, что самой Блоссом должно бы прийти в голову давным-давно, – ей срочно нужна новая кровать.

– Ну, мам, – кротко сказала Блоссом, – мне она не по карману.

Кровать на съемной квартире, просевшая и с матрацем, начавшим трескаться посередине, была просто ужасна: вот так ей не повезло. Конечно, требовалась новая: кажется, Блоссом и в голову не приходило, что она этого заслуживает.

Но спустя десять минут, когда ни ей, ни маме не глянулся ни один матрац в «Хилсе», мама договаривалась о сроках доставки и протягивала новенькую кредитку. Блоссом глазам не верила, пока мама вскользь не сказала: «Отдашь как-нибудь потом», и она сдалась. Стоила кровать больше трехсот фунтов: она и помыслить не могла, что когда-нибудь решится отвалить такую кучу денег сама. Узнав, что мать раскошелилась на новую кровать для Блоссом, отец устроил сцену. (Теперь-то дочь его понимает.) После того как они вышли из магазина, Блоссом неожиданно расплакалась – правда, ненадолго, и за это время пришла к неизбежному выводу, что не в силах себе представить, как можно так презирать супруга, – ей, Блоссом, такое и в голову не придет.