Я перечитала толстовский рассказ «После бала», память о котором осталась далеко в школе, но теперь он высветился по-новому. Вот одна Россия – думала я – длинный и прекрасный сон. Варенька, бал, шампанское, красивый полковник-отец, любовь и мечты героя. А другая, настоящая – свист шпицрутенов, крики: «Братцы, помилосердуйте!» И тот самый полковник – такой деликатный и вежливый на балу – смотрит, как избивают солдата шомполами, а когда видел, что кто-то бьет наказанного вполсилы – хлестал перчаткой его по щекам со словами: «Будешь мазать? Будешь?» И ужас, и отвращение героя к полковнику и даже к обожаемой им Вареньке. И горькая и важная мысль:

«Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал».

Ну да. Они действительно знают что-то такое, что мы не знаем. Они знают, что насилие – это благо. Что наказание – это удовлетворение. Что убийство – это польза. И тоска от этого, тошнота и боль. Тогда и теперь.

Осенью я очутилась в Ясной Поляне. Мне снова хотелось увидеть могилу Толстого. Именно этот зеленый холм произвел когда-то на меня сильнейшее впечатление, и даже казалось, что именно это место, где он вместе с братьями искал «зеленую палочку», было тем пространством, в котором скрыта тайна избавления людей от мучений и страданий. Надо просто принять и понять то, о чем говорил Толстой.

Ночью за окном в номере вдруг раздался гул и скрежет, который доносился совсем рядом – с дороги мимо усадьбы. Заснуть было невозможно. Земля содрогалась. Пол вибрировал. Я открыла карту в планшете, оказалось, что мимо проходила трасса в Крым. Сомнений не было – по дороге двигались военная техника, танки, БМП и прочее тяжелое вооружение. Я закрыла глаза и представила, как содрогается прах Толстого.

Здесь собралось много писателей. Почему-то говорили о молодом воинственном Толстом, написавшем «Севастопольские рассказы», который в своем творчестве вдохновлялся войной. Волшебство «зеленой палочки» никак не касалось здешних сердец. Да и никаких сердец.

Когда конференция закончилась, мы сидели за большим хорошо сервированным столом, и тут общий разговор соскочил на Украину и Майдан. Было понятно, что всех это очень тревожит и волнует. Один писатель, сидящий напротив, мимоходом сказал, что обычные люди за просто так на площадь не выходят. Тогда пришлось отвечать, что видела, как люди изо дня в день на морозе стояли по своей воле, что они искренне хотели убрать режим прежней воровской власти. На это с иронической усмешкой говорилось, что достаточно купить семь процентов, а остальные просто потянутся за ними. И что так думают все просвещенные люди в Европе. Он их знает. Все проплачено, всеми движет расчет. И таинственно улыбался.

«Ноги их бегут ко злу, и они спешат на пролитие невинной крови; мысли их – мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их. Пути мира они не знают, и нет суда на стезях их; пути их искривлены, и никто, идущий по ним, не знает мира. Потому-то и далек от нас суд, и правосудие не достигает до нас; ждем света, и вот тьма, – озарения, и ходим во мраке. Осязаем, как слепые стену, и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми – как мертвые» (Исайя. 59:1-21).

Спотыкаемся, ходим ощупью, осязаем стену… Это было самое точное описание происходящего.

– Ах, вот так это было?! – говорили мы друг другу, вспоминая, как незаметно и неотвратимо разворачивалась гибель семьи Турбиных в «Белой гвардии». Как незаметно начинались войны.

На нас на всех давил опыт ХХ века. Именно столп трагедий прошлого определил нашу психологию, жизнь и даже поведение на долгие годы. Все могли наизусть рассказывать истории про то, как некто не успел уехать, повременил, чего-то ждал. Себя мы представляли людьми, живущими на краю исторического катаклизма. Потом эта острота утихала, и мы продолжали жить по-прежнему. А за дверями дома все было так, словно ничего не происходило вовсе.

Разговоры об отъезде – уже общем для всей семьи – стали основной темой нашей жизни.

– Я не хочу себя связывать с этой Россией, – не раз повторял Павел. Тут ничего не вырастет. И снова включал французские диски, которые в избытке стояли у него на полках.

Мы постоянно говорили. Один на один. Собираясь в дружеские компании. Приходило какое-то новое неотвратимое осознание того, что дело не в советской власти и никакой власти вообще. Что наше интеллигентское представление, идущее еще из прошлого – о закрепощенном властью народе, – закончилось. Оказывалось, что за имперское величие большинство людей было готово платить огромную цену. Хоть человеческими жизнями, хоть личным благополучием. Никого освобождать было больше не нужно.

Осенью на пороге появилась Ленка и сообщила, что закрыла газету, которую возглавляла больше десяти лет. Ее просили этого не делать, приглашали в разные передачи и даже в педагогические сообщества. Она приходила и говорила одно и то же, что именно сейчас делать то, что она делала раньше – невозможно. Она не знает, как разговаривать с читателями, не касаясь всего, что произошло и происходит. «Мы не можем молчать… Но и не имеем права менять суть газеты, превращать ее в действующую сторону конфронтации, которая сегодня незримо раскалывает семьи и дружбы, заставляет каждого на свой страх и риск решать, кто он и с кем…» После этого она собралась и уехала из страны.

Уезжали, бежали многие. Петр теперь жил где-то в Латвии и старался здесь не показываться. Ленка уехала в Канаду. Многие знакомые и друзья брали израильские паспорта. Искали возможности не быть здесь. Наше прежнее время стремительно уходило, а жить в новом не было сил.

Знакомые из Донецкого университета писали, что город наполняется какими-то чужими людьми; они заполняют детские площадки, дворы, спят в подъездах. Это было в начале мая… А потом уже были захвачены государственные здания. Я вглядывалась в хронику – тяжелые, опухшие мужики радостно стреляли из автоматов вверх, размахивая похожим на пиратское знаменем. А за перевернутыми столами, за разорванными флагами Украины притаился человек, которого я, несомненно, знала. С есенинской челкой, голубыми холодными глазами, крупным носом. Он был абсолютно счастлив. Он осматривал этих странных людей, которые стреляли, громили мебель, вели кого-то со связанными руками, и улыбка играла на его лице. Он был с ними и одновременно отдельно. Они не видели его. Я даже заметила, что кто-то прошел прямо сквозь него, потому что он был прозрачен.

– Черт, да это же мой дед! – вырвалось у меня. – Ну, конечно же, где же ему еще быть? Это же его рук дело.

Кправнучке мой отец убежал прямо с больничной койки. Аню привезли на консультацию в Москву. Ее показывали всевозможным врачам, целителям. Нельзя было предугадать, как она будет развиваться, будет видеть или нет.