То есть не хотел говорить на эту тему  совсем и добавил мне тем самым новой порции неприятного чувства обиды и злости.

Зачем тогда привез, раз обсуждать отношения не хочешь? До самого обеда мне так и не удалось поговорить с ним. Выяснить, что с его настроением.

Сначала разговоры с его матерью, готовка, обсуждение женских мелочей, потом игры с неугомонной Лилией и даже партия в шахматы с отцом.

Мне давно не было так комфортно, так спокойно.

И только уложив на обеденный сон Темку, я вышла в коридор и наткнулась на тяжелый взгляд любовника.

Здесь темно и только тонкие лучики солнца освещают танец пыли, который бликами ложится на наши лица.

— Когда мы поедем? — нарушила я удушающую тишину. Может быть, дома он станет прежним. — Неудобно как-то…

— Ты здесь вполне к месту, нашла со всеми общий язык, обед в твоем исполнении выше всяких похвал, — буравил он меня взглядом и перечислял мои заслуги.

Он говорил вроде бы и приятные вещи, вроде бы и хвалил, но каждое слово, как удар молота по мозгам. Попытка сказать мне что-то другое, что-то резкое, обвиняющее.

— Артем, что происходит? — без предисловий задаю я вопрос, и он отворачивается и прикрывает глаза, словно только его и ждал. Теперь становится действительно страшно, как будто я стою на клочке земли, а вокруг бушует ураган, готовый вот вот засосать и меня. Вот вот. Еще немного и меня закрутит, завертит, уничтожит. — Артем, не молчи.

— Пойдем, прогуляемся. Тут чудесный хвойный лесок.

И, наверное, будь сказано это иначе, могло бы и возбудить. Секс в лесу, романтика, но идя за ним по вымощенным камнями дорожкам, мимо высоких сосен и густых, сладко пахнущих кустов жимолости, я ясно чувствовала себя Белоснежкой, сердце которой скоро вырвут. С корнем. Один раз и навсегда.

Не знаю, каким чувством, шестым или десятым, но я поняла — это финал. Сказка закончилась на месяц раньше. Из-за меня?

Из-за моей безрассудности, из-за моего желания быть самостоятельной, а может быть я просто разонравилась ему, может быть…. Что, что я сделала не так?!

— Здесь красиво, — говорю вместо своих мыслей, смотря куда-то вверх, где среди верхушек деревьев виднеется кусочек голубого неба.

Неба, в котором еще совсем недавно я летала, а теперь падаю вниз. Падаю от его молчания, от острого предчувствия пиздеца.

— Настюш, извини, но… — останавливает он меня и берет за руки. Вот только если обычно его прикосновения обжигали, вызывали внутренний пожар и возбуждение, то сейчас они казались мерзкими, скользкими, словно меня коснулся змей. Змей-предатель.

Отвела руки, почти вырвала, поджала губы, сглатывая ком. Отошла на пару шагов. Я не хочу, чтобы он мне говорил. Не хочу ничего слышать. Ведь если не сказать, этого не случится. Если не видишь, этого нет. Если он не попрощается, то не уедет! Он не уедет не попрощавшись! Не уедет! Не уедет!

— Не говори этого, — чувствуя как внутреннее напряжение сдавливает грудную клетку, говорю я и тут же срываюсь на крик. — Не говори мне ничего! Я же не тупая, я все поняла раньше! Я знаю, знаю.

Он делает шаг ко мне, смотрит в глаза, молчит сволочь. Правая рука чешется. Хочется его ударить. Сильно так, чтобы отлетела тупая голова.

Просто за то, что он появился в моей жизни, что занял в ней так много места, что заставил полюбить себя, а теперь просто говорит проклятое «Прости!» Прости?! Не прощу. Никогда не прощу, — думаю и часто часто дышу.

Продолжаю смотреть в его черные глаза, уже чувствуя, как зуд в руке становится невыносимым, болезненным. Не могу ему сопротивляться.

Бью с размаху, со всей дури, вкладывая всю обиду за себя, что влюбилась, на него, что уходит.

Не могу смотреть больше, ненавижу его и развернувшись резко срываюсь на бег.

Бегу, бегу, бегу! От него, от себя, от одиночества, в которое он меня толкает. Я так долго была одна, так долго мне некому было даже выговориться и теперь я снова буду одна. Ни мужа, ни любовника, ни подруги

Неужели, я превращусь в одну из тех женщин, что не дают своим детям счастья, потому что ничего другого в их жизни нет?

— Да постой же ты, — басит Артем и почти мгновенно догоняет меня, хватает за плечо, но получает новый удар.

Еще один с другой руки и крик в лицо:

— Скотина! Хочешь уехать?! Вот и вали. Просто вали куда подальше! Зачем ты извиняешься?! Ты мне ничего не обещал! Я ничего не значу для тебя! — кричу от сердца, каждое слово сопровождаю ударом.

А он как груша, терпит все, молчит, слушает, а потом просто толкает меня на мягкую землю и наваливается сверху, жадно целует, слизывает слезы, руками стискивая тело, трется внушительным бугром в живот.

А мне не надо этого. Не хочу. Не так!

Продолжаю реветь, лупить его руками, отталкиваю, но все равно целую. Целую родные губы, последний раз впитывая их вкус, а потом бью в пах и отползаю.

Перевожу дыхание, наблюдая как он морщится от боли и не чувствую жалости, больше ничего не чувствую.

— Прости, прости, прости, — мотает он головой и смотрит на меня, хватает, обжигает поцелуем руку. — Я урод, я полный моральный урод.

Я резко замираю, хочу сказать, как он прав, как он сейчас прав, но лишь шепчу и глажу дрожащей рукой по ежику волос:

— Не уезжай. Эта работа погубит тебя, ты умрешь, как Вася.

— Я умру здесь от скуки и погублю тебя.

— Неужели тебе было скучно? Неужели тебе хоть один день было со мной скучно?

— Секс панацея, — притягивает он меня к себе и шепчет в шею, ведет носом дорожку к уху, ласкает мочку. — Страсть вспышка и она закончится. Мы будем, как те сотни пар, что живут в бетонных клетках и ненавидят друг друга, мучают детей своими отношениями, без возможности развестись. Я не выдержу в клетке, Насть. Стану злым, стану другим.

— Знаю, — конечно знаю, даже где-то согласна. Только легче от этого не становится. Почему он крадет мои законные тридцать дней. Я на них настроилась. Они мои. А Артем наглый вор. И я ненавижу его за это.

И его поцелуи такие нужные обычно, сейчас как укусы пчелы. Отворачиваюсь от губ, отталкиваю его, и, поправляя одежду, отхожу назад.

Смотрю, как он поднимается, на бугор в штанах. На покрасневшее от моих ударов лицо.

— Ты… Когда? — еле выговариваю, глотая слезы.

— Сегодня.

— Почему так скоро? У тебя еще месяц был в запасе.

Он мнется, впервые вижу, что он может сомневаться в своих действиях и тщательно  подбирать слова, словно готовится соврать.

— Меня вызывают на службу.