— Не дотянуться мне было отсюда по рации до аэродромного узла связи, — все с той же стоической усталостью в голосе молвил Красильников. Слишком далеко. Да и не до рации мне было. Сначала не сообразил, откуда эти ваши машины взялись, а потом по очертаниям определил: самолеты-то не наши, германские. Значит, только перекрашены слегка. Да и выговор у пилотов какой-то явно нерусский. Понять-то понял, но было уже поздно. И выбора никакого: не сяду — в трясину загонят или в озеро.

— Это верно, — поддержал его Кротов.

— А вы, следует понимать, из белых офицеров?

— Просто, из русских… офицеров. Что, тоже по произношению или, как вы изволили выразиться, «по выговору» определили?

— По этому самому: «как вы изволили…». Но прежде всего, по выправке. Мне приходилось служить с бывшими белыми. Всегда выправка поражала. И этот вскинутый, как у вас, подбородок. Ни у кого из красных командиров встречать такой выправки не приходилось.

— Сами вы, милейший, из каких будете?

— Из тех же, что и вы. Отец ротмистром служил, только погиб, к счастью, в империалистическую, а не в Гражданскую, то есть не за белых сражался. Но все равно: офицерский сын, у нас здесь — это, считай, пятно на всю жизнь.

— Совсем озверели большевички! — нервно повертел головой Кротов. — Кстати, позвольте представиться: штабс-капитан.

— Что, и у них в штабс-капитанах ходите?

— У них уже в капитанах, в Гауптманах. Но те, кто близко знает меня, по-прежнему называет «штабс-капитаном». Позвольте полюбопытствовать. Как же вас, происхождением из офицеров, не арестовали и даже доверили начальство по небу развозить?

— Наверное, только потому и не тронули, что сам я в Гражданскую в школе механиков учился, а затем уже и пилотом стал. Однако у белых не служил, не успел. Да и пилоты красным очень уж нужны были. Словом, каким-то чудом уцелел. Тогда уцелел, а сейчас вот… — вопрошающе взглянул он на штабс-капитана. Как-никак свой все-таки, русский.

В свою очередь, Кротов переглянулся с Готтенбергом, который во время их разговора внимательно следил не только за пилотом, но и за ним. Словно хотел понять: уж не сговариваются ли эти русские?

— Будете просить, чтобы мы отпустили вас? — проговорил барон, прохаживаясь по штабной комнатушке.

— Не буду, — покачал головой Красильников. — Если отпустите, меня тут же арестуют. Как германского шпиона. Как я объясню, куда девались этот застрелившийся энкаведист и самолет? Понятно, что придется сказать правду. Но тогда спросят: «А почему тебя отпустили? Только потому что фашистам продался?». У меня дети, два брата… Все они станут родственниками «врага народа». Так что мне лучше погибнуть смертью храбрых или пропасть без вести, чем ставить клеймо члена семьи предателя на каждом из своей родни.

— Он прав, — подтвердил Кротов. — То, что он сейчас сказал, звучит в его устах приговором самому себе, но он прав.

— Оказывается, правда бывает и такой, — задумчиво повел подбородком фон Готтенберг.

— Но и расстреливать его тоже резона пока что нет, — молвил штабс-капитан. — Убегать он не станет.

— Не стану — это уж точно, — охотно подтвердил Красильников. — Буду считать, что нахожусь в плену, бежать из которого нет смысла.

Барон намеревался сказать еще что-то, но в это время вошел его адъютант Конар.

— Господин оберштурмбаннфюрер! — прокричал он. — Только что берлинское радио сообщило об уточненных данных, касающихся налета, совершенного несколько дней назад нашей авиацией на Мурманск.

— Она налетала на него раз двадцать, и все бестолку, — проворчал фон Готтенберг, только теперь усаживаясь в кресло, само появление которого в этой болотной глуши казалось штабс-капитану невероятным. Каким бы секретным и полевым ни представал в сознании германских снабженцев этот аэродром, они считали своим долгом обставить его штаб так, чтобы офицеры чувствовали себя офицерами.

— Напомню, речь идет о том, что авиация нашего 5-го воздушного флота, — невозмутимо рапортовал Конар, у которого уже давно выработался иммунитет против ворчания своего командира, — совершила массированный налет на русский аэродром Ваенга, что неподалеку от Мурманска. По сведениям, поступившим от «Авиакомандования Киркенес»[34], нашими бомбардировщиками и штурмовиками было выведено из строя более двух десятков самолетов, которые прикрывали с воздуха Северный морской путь, а также подходы к Мурманску и Полярному[35].

— Вы докладываете об этом налете таким тоном, словно сообщаете о взятии Мурманска. Или хотя бы базы Северного флота русских порта Полярного.

— Я помню, что горный корпус «Норвегия» должен взять штурмом Полярный и, блокировав Кольский полуостров, совместно с 36-м корпусом при поддержке авиации и части германского флота, захватить Мурманск.

— Вот в чьем ранце ржавеет фельдмаршальский жезл, штабс-капитан, — поучительно заметил фон Готтенберг. — Выслушивая его доклады, я порой чувствую себя рядом с этим унтерштурмфюрером недоученным юнкером.

— Однако вынужден сообщить, — продолжил Конар свой доклад, как только барон умолк, — что пока что «норвежцы» не продвинулись в сторону Мурманска ни на один километр. Если это произойдет, я тотчас же сообщу об этом.

— Постарайтесь сделать это как можно скорее, унтерштурмфюрер, — со всем возможным сарказмом посоветовал барон. А как только дверь за адъютантом закрылась, вопросительно взглянул на штабс-капитана. — Может, отправить его на фронт?

— Вот тогда уж он точно дослужится до фельдмаршала. Так что будем делать с нашим пленным?

— Пусть пока служит у нас в роли пилота, но при этом готовит себе на замену кого-то из германских авиационных стрелков.

— Мудрое решение, господин барон. Мужик он северный, а значит, очень пригодится вместе со своим самолетиком на базе «Норд-рейх». Кто, глядя на этот, каждому русскому знакомый У-2, решится предположить, что летают на нем — причем в глубоком тылу — уже германские пилоты?!

Проснулся Ордаш от завывания ветра и громких ударов волн. Быстро, по-солдатски одевшись, он подошел к окну и увидел, что где-то в полумиле от берега все пространство затянуто мутной пеленой тумана, сквозь которую едва-едва просачивается размытый квадрат утреннего солнца.