Однажды Низан любезно поинтересовался моими занятиями, и я ответила, что начала писать роман. «Роман-вымысел?» — спросил он слегка насмешливым тоном, сильно покоробившим меня. У новой книги, над которой я работала уже два года, действительно были большие притязания: я собиралась свести счеты с обществом. Один немецкий беженец, с которым познакомила меня Колетт Одри, приходивший учить меня своему языку два-три раза в неделю, с тревогой смотрел на листки, скапливавшиеся на моем столе. «Обычно, — говорил он мне, — начинают с коротких рассказов, а когда приобретут опыт, принимаются за роман». Я улыбалась, и речи не могло идти о том, чтобы рассказывать коротенькие истории; я хотела, чтобы книга стала итогом моих размышлений.

Честолюбивые устремления моего замысла объяснялись его произвольностью. В Марселе я избавилась от своих страхов и угрызений: я потеряла интерес к себе. На других я смотрела со стороны и не ощущала, что они имеют ко мне отношение; я не испытывала также потребности говорить о них. В целом окружающее было слишком тяжелым или слишком незначительным, чтобы я попыталась облечь его во фразы. Слова разбивались о полноту моего счастья, а мелкие эпизоды моей повседневной жизни не заслуживали ничего, кроме забвения. Как в ранней юности, я предполагала включить в свою книгу весь мир целиком, за неимением ничего конкретного, что мне нужно было высказать.

Между тем моя ненависть к буржуазному порядку была искренней. Именно она отвратила меня от чудесного и сказочного. За образец я взяла Стендаля, которым так увлекалась в прошлом году. Я решила позаимствовать у него романическую смелость, чтобы рассказать историю, которая в общих чертах была моей: индивидуалистический мятеж против этого гниющего общества. Я нарисую послевоенную картину, разоблачу преступления благонамеренных людей и противопоставлю героев, в которых воплотится моя мораль: брата и сестру, объединенных тесным содружеством. Эта пара не отражала моего личного опыта, здесь не было никакого фантазма; я использовала ее, чтобы поведать о поре ученичества с разных точек зрения: мужской и женской.

Таким образом я погрузилась в длинную историю, главные персонажи которой были современными соперниками Жюльена Сореля и Ламьеля. Я называла их Пьер и Мадлен Лабрусс. Они проводили печальное детство в квартире, скопированной с жилища моих бабушки и дедушки с материнской стороны; их отрочество протекало в окрестностях Юзерша. Дружба, зависть, ненависть, презрение — такие отношения связывали их с детьми двух больших окрестных семей, Бомон и Эстиньяк, взаимно нарушавших супружескую верность. Маргерит де Бомон я наделила чопорными прелестями, поразившими меня в Маргерит де Терикур. Первую главу я писала, вспоминая свои детские годы; Сартр одобрил ее, и Панье, с которым я охотно советовалась, впервые похвалил меня: в моем повествовании он обнаружил шарм некоторых английских романов.

Но тон в моем романе сразу же менялся: я прибегала к цинизму и сатире. Я думала о деле Бугра, оно меня вдохновляло. Обреченный своим отцом на посредственность, Пьер, чтобы получить деньги, иметь возможность жить и учиться, соблазнил Маргерит де Бомон и женился на ней; он рассчитывал хладнокровно эксплуатировать богатое семейство, в которое вошел и которое я описывала со всей беспощадностью, на какую была способна; однако я думала — и думаю до сих пор, — что, когда намереваются посмеяться над мерзавцами, на самом деле компрометируют вместе с ними и себя; поняв это, он резко порвал со всем, жил чем придется и предавался волнующей платонической любви к женщине, похожей и на мадам Лемэр, и на мадам Реналь. Череда недоразумений привела его на гильотину, подруга его отравилась. Сестра Пьера была против его женитьбы; с изяществом и непреклонностью она вела полную приключений жизнь. В этом первом наброске я продвинулась недалеко, мне не понравилась его мелодраматическая сторона. К тому же я была оптимисткой и остановилась на более счастливой развязке.

В окончательном варианте я оставила главу о детстве. Затем у Пьера происходила бурная ссора с отцом, собиравшимся выдать Мадлен за слабоумного сына Эстиньяков. Он уезжал в Париж, где сначала жил на содержании у богатой тетушки зрелого возраста; бросив ее, он пел в кабаре, похожем на «Проворного кролика», каким описывал мне его Дюллен. Подобно Дюллену, Пьер хотел стать актером, режиссером, обновить театр, то есть он уже не был простым карьеристом, он лелеял высочайшую мечту: творить, и я могла наделить его упованиями, бывшими тогда моими.

Его разрыв с семьей произошел в моей книге в 1920 году. Чтобы воссоздать атмосферу эпохи, в библиотеке Руана я прочитала номер журнала «Иллюстрасьон» и подшивку газеты «Юманите»; сравнение поставило меня в тупик: между двумя рассказанными мне историями, происходившими в одно и то же время и в одной и той же стране, не оказалось ничего общего. Я не стала на этом задерживаться, взяв только два или три факта. Глава, в которой Пьер прибывал в Париж, начиналась большим блестящим пассажем. Он разгуливал по галереям Лувра, с волнением разглядывал «Святого Людовика» Греко; затем на площади Отель-де-Виль случайно присутствовал на церемонии, где Пуанкаре награждал Париж крестом «За боевые заслуги». Удрученный этим маскарадом, он задавал себе массу вопросов: как объяснить то, что можно создать прекрасную картину, нарисовав голову негодяя? В чем правда искусства и когда оно становится предательством? Чуть позже он познакомился с молодыми коммунистами и, хотя разделял большую часть их взглядов, отказывался признавать их предопределенное видение мира; наперекор их гуманизму он отстаивал свою приверженность бесчувственной поэзии вещей, а главное, выше коллективных интересов ставил индивидуальные ценности. Эти споры возникли не на пустом месте, поскольку я вовлекла его в сентиментальную историю, заставившую его изо дня в день проверять значимость собственного сердца и любимого лица.

Лицо это было лицом Зазы, которую я снова назвала Анной, опять попытавшись воскресить ее образ. Она вышла замуж за наиболее одаренного сына Эстиньяков и во время каникул, которые она проводила в окрестностях Юзерша, стала подругой Мадлен и познакомилась с Пьером, который снова встретился с ней в Париже. Любовные истории казались мне банальными; впрочем, набожность Анны, ее верность, уважение, с каким относился к ней Пьер, исключали для них вульгарную связь; я придумала для них платоническое, но очень глубокое чувство; интеллектуально, морально Анна открывалась для жизни. Однако муж запрещал ей любые дружеские отношения. Как и в предыдущем романе, разрываясь между долгом и счастьем, она умирает. Так, сатира обернулась трагедией; буржуазный спиритуализм проявлял не только свою смехотворность, но и губительность.

Между тем Мадлен присоединилась к своему брату в Париже; они вели забавную аморальную игру: ловко умея надувать мужчин, она вместе с братом устраивала кражи. Свою партию она исполняла с легкостью, но были у нее и свои проблемы; ее терзала болезнь, от которой, по моим ощущениям, и я не совсем излечилась: ее завораживал другой. «Как мне хотелось бы стать похожей на Маргерит!» — думала она в детстве, встречаясь с маленькой жительницей поместья и любуясь ее безупречными локонами. Брата она любила таким, каков он был, однако влюбилась в приятеля Пьера, молодого коммуниста по имени Лаборд, уверенность и сила которого восхищали ее, и с тех пор мир вращался вокруг этого человека, совершенно самодостаточного, отводившего ей роль одного из своих сателлитов. Но вот случилось так, что он тоже полюбил Мадлен, она была нужна ему, и он сказал ей об этом; мираж растворился, Лаборд оказался не безупречным совершенством, а всего лишь человеком, подобным Мадлен. Она отвернулась от него и снова горделиво погрузилась в собственную жизнь.