По ночам сотня гамаков колыхалась, пока корабль качался на волнах. Некоторые спали спокойно, другие бормотали во сне. По нескольку раз за ночь кто-то звал на помощь, видимо застигнутый кошмаром. Странно, что многие кричали «мама», но никто не звал отца. Днем, который отличался от ночи главным образом тем, что охранники выгоняли нас из трюма, тупое безразличие сменило тошноту и страх перед подводными лодками. Нечего было делать, планировать, если только уклоняться от уборки. Ходили обычные слухи, что нам дают селитру в качестве успокоительного, чтобы нас не тянуло на секс. День сливался с ночью в нашем трюме с его тусклыми электрическими лампочками, которые дополнял только слабый свет из люка на верхнюю палубу.

Раз в неделю мы складывали скудные пожитки в гамаки, чтобы отскоблить и надраить тиковую палубу.

Всех сначала сгоняли в угол, и этот угол чистили последним. Видеть блестящую, золотистую тиковую палубу такой чистой было для меня неизменным удовольствием. Иначе у меня появлялось чувство, будто я сижу в какой-то преисподней без начала и конца. Я помню, как мужчины плакали и молились, а порой кто-то не выдерживал и кричал. Но мы выжили.

Когда ничего не происходит, ты постепенно перестаешь бояться, и это плавание должно было когда-то подойти к концу. С каждым поворотом винта я уносился дальше от нацистов, которых и тогда боялся больше, чем британцев.

У юго-западного берега Африки я заболел дизентерией с лихорадкой и пожелтением кожи, которая лишала меня сил. Еще раньше мы выбрали старшего, и он настоял, чтобы меня вынесли из людного трюма. Находиться в корабельном лазарете, лежать на настоящей кровати было невероятным удовольствием, несмотря на болезнь. Услышав мою историю, врач-ирландец продержал меня в переполненном лазарете дольше положенного. Пожалуй, большую часть времени я проспал. Я вставал только затем, чтобы сходить в туалет – настоящий туалет на «Дюнере»! Потом меня выписали из лазарета, но добрый доктор устроил так, чтобы я много времени проводил у него в чистом помещении, заставляя меня часами дожидаться ежедневной ложки с микстурой и таблеток хинина.

От нацистов нас отделили коридором из колючей проволоки по обе его стороны. Они стояли у проволоки и ждали, пока не появится кто-нибудь, чтобы над ним поиздеваться. Как-то мне надоели их враки, и я сказал им, что по прибытии в Австралию им сделают обрезание, а офицерам вытатуируют звезду Давида на руке. Я велел им молиться, чтобы Гитлер сдох к тому времени, как они вернутся с Германию, иначе их всех отправят в концлагеря. А потом я снял штаны и пустил газы прямо им в лицо. Они стали трясти проволоку и обзывать меня грязным евреем, а я назвал их тупыми ублюдками. Между прочим, Гитлер на самом деле сдох к тому времени, когда они вернулись в Германию после 1945 года, но ни они, ни я не могли представить этого в сороковом году.

«Дюнера» сделала новую остановку в Такоради, тоже на западном берегу Африки, чтобы дозаправиться и идти в Кейптаун. Там в иллюминатор в лазарете я увидел Столовую гору и город. Дух приключений во мне до сих пор никуда не делся. И вот я, мальчик из скучного, далекого от моря Гарделегена, нахожусь в Африке, по крайней мере в нескольких сотнях метрах, на корабле, который вот-вот обойдет мыс Доброй Надежды и направится по Индийскому океану в Австралию. Я увидел мир, пусть даже в иллюминатор тюремного транспорта!

С моими зачаточными познаниями в навигации я предсказал, что мы высадимся на западный берег Австралии в течение следующих суток, и ошибся на триста с лишним километров. Мы остановились в порту Перт-Фримантл. Там на борт поднялись австралийские офицеры и пришли в ужас от увиденного и услышанного. Их доклады об условиях на «Дюнере» заставили австралийский и британский парламенты сделать запрос, в рамках которого было задокументировано все, что я здесь рассказал, и больше того, целые книги были написаны о «Дюнере».

«Дюнера» сделала остановку в Мельбурне, чтобы высадить нацистов. Им предстояло вести беззаботную жизнь военнопленных, избежав катастрофы поражения, которая постигла их воевавших собратьев. Единственное, из-за чего им пришлось поволноваться, – это мое предупреждение, что им сделают обрезание и татуировки в виде звезды Давида и слишком рано вернут на родину к нацистам.

Интернированные высадились с «Дюнеры» в Сиднее. У трапа, провожая нас, стоял Джонни, самый жуткий садист из охранников. Еще по время плавания Джонни, длиннолицый, чуть косоглазый, в звании главного сержанта, с эмблемой контрразведки на форме, шнырял повсюду, вороша своей палкой жалкие кучки оставшихся у нас пожитков и еле слышно, сипло бормоча. Раз в несколько дней он хватал кого-нибудь из интернированных и сажал его в «дыру» – одиночную камеру в гауптвахте, предназначенной для дезертиров и мятежников. Джонни был натуральным садистом. И теперь он стоял наверху у трапа. У него был грустный вид, потому что – я был в этом уверен – он потерял власть над беззащитными пленниками. Проходя мимо, я сказал ему: «Надеюсь, ты утонешь по дороге в Англию».

Я чуть не лишился чувств, когда мы вышли на солнце после долгих недель в темном корабельном трюме. Наши австралийские охранники потеряли дар речи, узнав, что мы евреи, беженцы из нацистской Германии. Нас рассадили по нескольким допотопным железнодорожным вагонам, и поезд направился в австралийскую глухомань. Он километр за километром, час за часом, громыхал по кривым рельсам, и мы становились все чумазее от сажи и песка, взметаемого поездом. Когда он змеей вполз в австралийский буш, вдоль железной дороги запрыгали кенгуру. Мы ехали в никому не известный городок Хей. Охранники стали клевать носом, и один из них выпустил винтовку из рук. Я поднял ее и заметил, что она не заряжена.

Хей – это точка на карте у реки Хей, которая к нашему прибытию совсем высохла. Оттуда нас на грузовиках повезли в лагерь. Первое, что бросилось мне в глаза, – это что вокруг практически не было колючей проволоки. Командир объяснил нам: «Мы не будем вас очень сильно сторожить, потому что ближайший источник воды отсюда в ста тридцати с лишним километрах. Баки с водой находятся под охраной, и вам будет выдаваться только одна фляжка воды за раз. Если хотите бежать и умереть от жажды, милости просим».

Каждый вечер на закате ветер поднимал пыль, такую тонкую, что она пролезала во все поры и отверстия тела, в выданные нам туалетные принадлежности, во все. Днем стояла жара, а ночью было прохладно, и невероятно ярко светили звезды. Я восхищался, глядя на Южный Крест.

Кормили нас хорошо, и вскоре мы уже привыкали к новым порядкам, а «Дюнера» с ее опасностями блекла в воспоминаниях. И разумеется, теперь нам не угрожали нацисты. Как будто мы зависли во времени. Стояла середина августа 1940 года.

На пятый день в Хее я попросился поговорить с комендантом. Он напоминал мне здоровенного майора из Мейдстона. Но он выслушал меня. Я объяснил, как глупо поступили британцы (он называл их «лимонниками»), когда отправили меня в Хей, ведь я сам хотел воевать с немцами. Я сказал ему, что с радостью вступлю в австралийскую армию. Когда я закончил, комендант сказал:

– Сынок, я не могу ни зачислить тебя в армию, ни выпустить отсюда, но с этого дня ты мой денщик.