кстати, политике в строгом смысле слова уже нет места) социальные выбор и действия интеллектуала только как наёмного работника уже невозможны, поскольку функция работника оказывается элементом более широкого функционального комплекса, более широкой и важной социальной принадлежности. Это – не говоря о том, что наёмный работник интеллектуального труда, в отличие от работника труда индустриального, выступает в качестве собственника такого фактора производства, который, как уже говорилось, реализуется не только, а нередко и не столько по линии рынка и зарплаты, сколько по линии монополии и ренты. Это существенно меняет ситуацию, превращая «профессиональных интеллектуалов» типологически не столько в наёмных работников, сколько в ремесленников или, по крайней мере, придавая их практике и социальной характеристике (нео) ремесленно-цеховой характер. А такие социальные агенты вступают уже в иные отношения с другими социальными агентами и ведут себя иначе, чем пролетарии. Например, в средневековых городах, будь то Любек, Новгород, Флоренция или Пиза, несмотря на все острые внутренние противоречия, по отношению к «внешнему» миру (сеньор, крестьянство и т. д.) город чаще всего выступал как единое целое. Что касается внутренних конфликтов, то городская организация была сконструирована так, что многие «вертикальные» (социальные, «классовые») конфликты превращала в «горизонтальные» – «территориальные» (улица против улицы, конец против конца и т. д.) или профессиональные (цех против цеха). Цехи в борьбе с другими цехами и городскими властями тоже выступали как целое, несмотря на внутренние противоречия.

Не исключены также и различные формы интеграции господствующих групп и наёмных работников интеллектуального труда, тем более что компьютеризация экономических процессов вносит существенные изменения в сам феномен собственности. Примет ли эта интеграция вид того, что Ж. Бенда в 1920-е годы назвал «la trahison des clercs», или чего-то похожего на социально-властные подъём шэныни («книжников») в Китае XV–XIX вв., – это уже частности. Такая интеграция, частичное совпадение социального и профессионального (власти, собственности и знания) тем более возможны, что «интеллектуальный пролетариат» немногочислен, и сравнительно небольшой персонал может контролировать глобальные инфосети. Конечно, социум подобного рода уязвим: уничтожение в ходе конфликта или иной ситуации производственно-интеллектуальной верхушки делает общество ацефальным, поскольку у выживающе-развлекающегося большинства интеллектуальные факторы производства отчуждены, а владение интеллектуальными и социальными технологиями отсутствует.

Таким образом, интеграция интеллектуалов в той или иной форме, в той или иной степени с персонификаторами власти и собственности, господства и привилегий, с одной стороны, замыкание в виде цеха или чего-то похожего, т. е. корпоративизация – с другой, – вот две формы депролетаризации наёмного работника умственного труда.

Корпоративизация образования уже налицо, будь то Россия или США. Дети часто «наследуют» интеллектуальные профессии родителей. Разумеется, свою роль здесь играет домашняя атмосфера и т. п. И всё же в ситуации, когда собственность на вещественные факторы производства постепенно утрачивает свои роль и значение, на первый план выходит «человеческий капитал», выступающий как триада «образование, здоровье, качество жизни».

Именно эти вопросы приобретают ныне острое политическое значение. Внутренняя политика самой развитой страны мира, США, во многом вращается вокруг трёх социобиологических вопросов – race, health, gender (раса, здоровье, пол) – до такой степени, что Ф. Фехер и А. Хеллер использовали термин «биополитика».

Если учесть, что за НТР с её социальными и культурно-психологическими (влияние компьютеризации, Интернет, виртуальной реальности) последствиями грядёт научно-биологическая революция, социальные последствия которой (вплоть до видовых, биосоциальных изменений посредством создания индустрии пересадки органов и генной инженерии) могут действительно превратить в предысторию всю предшествующую историю человечества, причём не столько в предысторию человека, Homo sapiens sapiens, сколько какого-то иного Homo, скажем, Homo Virtualis Mutatis. На таком фоне нынешние «биополитические» реалии (к которым надо добавить и движения «сексуальных меньшинств») могут оказаться довольно безобидным «воспоминанием о будущем». Не являются ли ширящееся ныне на Западе движение квартиросъёмщиков[130], их противостояние властям раннепредвосхищающей формой борьбы за «биологическое пространство», которое в условиях компьютеризации и виртуализации жизни, с одной стороны, и глока-лизации социального пространства – с другой, совпадает с производственным пространством, с locus standi и field of employment. Это – не говоря о том, что такая «биопроизводственная» точка-глокус становится целым миром, целой Вселенной, куда может «проваливаться» и уходить человек, «выпадая» из общества. Это даже не la zone du non droit Э. Баладюра, a la zone du non zone, la zone-point или, no крайней мере, la zone du non socialite в привычном смысле социальности, поскольку грань между реальным и ирреальным становится пунктирной, а социальное пространство сжимается в биосоциальнопроизводственную точку, т. е. стирается, штрихуется и грань между социальным, производственным и физическим (биологическим) существованием. Разумеется, это логико-теоретическая модель, реализация которой столкнётся с сопротивлением реальности – как субъекта, так и «накопленной системности». Именно это произошло с капитализмом, развёртывание которого на Западе было исторически ограничено и христианским субъектом, и Европейской цивилизацией – так История и Человек подправили Логику.

Тем не менее, все приведённые выше соображения позволяют сделать вывод: есть много факторов, способных ограничить, затруднить и возможность социального протеста на «революционных рельсах» (как и строительство подобных рельсов), и возможность соответствующего такому протесту выбора. Более того, затруднённым оказывается сам выбор в принципе, его определение. Выбор чего? Между кем и кем?

VII

Господствующие группы мировой капиталистической системы, нынешней фазы её развития едва ли могут вызвать симпатию, тем более что логика их функционирования и сохранения привилегированных позиций всё больше стирает грань между легальной и нелегальной сферами, причём не только в России, Таиланде и Колумбии, но также в США, Италии или Японии. Это – значительно более серьёзная проблема, чем просто криминализация, с которой часто смешивают такие явления, как прогрессирующая внелегализация власти и бизнеса, как упадок государства в качестве института и т. п.

Но ведь и низы тоже симпатии не вызывают: та же внелегализация, только внешне в значительно более уродливых, примитивных и страшных формах, нарастание веры в иррациональное, деинтеллектуализация – и это на фоне развёртывания НТР, развития «информационного общества». Пожалуй, не так уж далёк от истины оказался Р. Дебре, который, играя словами, написал: «L’ère de l’intelligentsia sera celle de la plus inintelligence»[131]. Действительно, поскольку интеллектуальные факторы производства становятся решающими, то именно их – в виде разума, способности рационально рассуждать и т. д. – надо отнять, обменяв на (и подсунув вместо них) дешёвые и примитивные развлечения, веру в иррациональное и т. д. Футбол, радио и пабы – вот что позволило господствующим классам в 1930-е годы избежать революции в Великобритании, писал Оруэлл. Теперь это можно заменить игровыми автоматами, виртуальной реальностью, кино, спортом для одних, наркотизацией – для других, для самого низа.

Эпоха масс и революций (1789–1991 гг.) не была комфортной – напротив. Но она несла то, что