Пока Эсфирь ворочалась в ворохе тяжёлых мыслей на хилом матрасике, кто-то там, в небесной канцелярии уже вовсю хлопотал о защите её интересов.

Утром пришла знакомиться соседка из соседней комнаты, Алия Садыковна. Она понравилась Эсфири не только ласковым обращением и внутренним спокойствием человека, который в любой ситуации не теряет головы и всегда знает, как поступить, но и всей симпатичностью своего аккуратного облика.

Алия Садыковна показала Эсфирь её личный кухонный столик. В шкафчике под столиком имелась сковородка, две кастрюльки, большая разливная ложка и два ножа. А на самом столике стоял заварочный чайничек в голубой горошек и три пиалы.

Это уже было не только наследство от тех, кто жил здесь прежде. Пиалы и чайничек были подарками Алии на новоселье Эсфирь. Пили чай, разговаривали.

У Алии в сорок третьем погиб муж, сама она выжила в оккупированном немцами Киеве чудом. Чернявую Алию часто принимали за еврейку. Она постоянно ходила с метрикой в кармане, недоедала, а с ней недоедала её маленькая дочка. Но Алия была прекрасной портнихой, и это помогло не сдохнуть от голода. У неё обшивались дамы оккупационного полусвета.

Когда Эсфирь, в свою очередь, рассказала Алие свою грустную историю, та всплеснула руками:

– Так ведь дом Вашей маменьки нисколько не пострадал. Он стоит на своём месте целёхонький!

– Но там же, наверняка, живут другие люди? Да я и не претендую, Аля, я там и прописана не была, мы с Гришой жили отдельно и вообще… – замолкла, смутившись Эсфирь.

– Да Вы не смущайтесь, Эсфирь Марковна, меня почти все Алей зовут. Я уже привыкла, мне даже это нравится!

– Тогда уж и Вы уж, пожалуйста, обращайтесь ко мне без «Марковны»! – предложила Эсфирь.

– Так вот, Эсфирь, давайте завтра туда пойдём и попробуем вернуть хотя бы вещи Вашей матушки. Там же люди живут, в конце концов, а не ироды какие-нибудь.

– Вы думаете? – недоверчиво покачала головой Эсфирь.

К дому на Красноармейской Эсфирь подходила с трепетом в груди. Дверь им открыла дама, похожая на циркуль. Одета она была в трофейный халат. Яркий, но, не смотря на это, унылый. Из рукавов халата торчали ручки-циркули, ножки из халата торчали раскрытым циркулем. Глазки у дамы были быстрые и острые, как иголочки.

Эсфирь, как могла, объяснила даме, что, мол, всё понимает, ничего не требует, но… Может быть, остались от бывших жильцов вещи, которые новым хозяевам не пригодились или даже, не дай Бог, мешают. Тогда она, Эсфирь, рада будет их забрать, и размеры её благодарности не будут иметь границ. И всё в таком духе.

Женщина смотрела с ненавистью в переносицу Эсфири и губ не разжимала.

– Нюрка! Кто это там к нам? – взорвался у дамы за спиной жизнерадостный бас.

Дама вздрогнула, как от пощёчины, но не шелохнулась. А к дверям уже подходил огромный весёлый дядька.

– Так что ж ты, Нюрка, женщин на пороге держишь? Проходите в дом, гражданочки, проходите!

И Алия с Эсфирью вошли через просторный коридор в комнату, присели к овальному Руфиному столу, накрытому Руфиной скатертью, и замолчали. Ком в горле не давал Эсфири разомкнуть уста.

Она только поводила глазами по комнате, натыкаясь взглядом на родные вещи, и сутулилась всё больше и больше.

Инициативу взяла на себя Аля. Она обрисовала Фёдору Ивановичу (так представился громогласный хозяин) ситуацию и просила отдать не пригодившиеся вещи.

Фёдор Иванович наливался багровым негодованием, а его жена бегала глазами. Ножки её сложились в одну, как закрытый циркуль. А рот еле разлепился для того, чтобы пролепетать одну единственную фразу:

– А шо такое, я не понимаю?

На что раздалось громовое:

– Молчать!

Эсфирь подпрыгнула на стуле:

– Ради Бога, мы ничего не хотим, пожалуйста, если можно, мы забрали бы только пианино и рабочее кресло мужа. Оно стоматологическое, оно никому не нужно, наверное…

– Адрес! Адрес! – бил в остервенении по Руфиному столу пудовым кулаком Фёдор Иванович.

– Где Вы живёте?

Эсфирь сидела напуганная и немая. Вот сейчас её арестуют, и Идочка там, на Якира, умрёт с голоду. Что-то говорила Аля, кричал здоровяк, плакала тётка-циркуль. Всё доходило, как сквозь вату.

Всю ночь она опять не спала, ворочаясь и проклиная свою наглость, а заодно и Алькины советы. Как можно было ворваться в семейный дом со своими необоснованными претензиями? Чем это всё кончится для дамы из готовальни? Этот здоровяк громогласный её может на раз переломить, как спичку и – нате вам!

А в десять часов утра во двор уже тяжёлой баржой вплывал грузовик, напичканный сокровищами Али-Бабы. Уська деликатно-злобно стучал в дверь костяшкой заскорузлого указательного пальца:

– Я дихо извиняюся, но до Вас хости, Эсфирь Марховна!

У грузовика топтались соседи, крутилась волчком заспаная и счастливая Ида, а Эсфирь стояла с глупой и растерянной физиономией, не совсем чётко отдавая себе отчёт в том, что же происходит на самом деле?

Очнулась она тогда, когда громко и категорически выяснилось, что пианино не въезжает ни в окно, ни в двери. Пианино стали потихоньку разбирать: для начала обезножили.

Идочка держала в руках и прижимала к груди тяжеленную «пианинину» ногу, а в глазах её полыхал страх, страх потерять приобретённое и неожиданное такое счастье – счастье!

Весь двор стоял в немой сцене недоумения с вопросом в коллективном глазу: «Что делать?» А из подъезда уже выбегала Алия-Алечка и отдавала короткие приказы.

Пианино въехало в квартиру через Алечкин большой трёхстворчатый балкон. Все были счастливы, но буквально на минуту. Когда пыл от триумфа улёгся, до победителей дошло, что инструмент, – таки не в той комнате, где ему предполагалось быть по назначению.

Вынести его из Алиной комнаты и втащить в Эсфирину не представлялось возможным. С несчастной Алиной комнаты сняли двери, волоком тащили пианино, как раненого кита, по коридору, потом с риском разворачивали и втискивали уже в обнажённый проём Эсфириной двери.

Когда музыкального динозавра прописали в комнате, пошло дело за малым: стол (Руфин стол), четыре стула, этажерка, стул к инструменту, легендарное зубоврачебное кресло, кровать и маленькая тахта, шкаф и сервант. Как венец всему этому богатству – швейная машинка, о которой можно только мечтать!

Ножная, компактная, неописуемая машинка, про которую Эсфирь совсем даже и не вспоминала. А ведь эта машинка была Руфиной гордостью, под её стрекот засыпала в детстве Идочка, когда оставалась ночевать на Красноармейской.

Не во всяком доме могли мечтать о таком богатстве, каким владела Руфь. За всем этим работяги внесли несколько больших мягких тюков и огромную картонную коробку.

Издав облегчённый вздох, стали прощаться с хозяйкой.