Но вернемся к гарему Эмиля. Одна из его подружек, которая не присутствовала на ленче, но слышала о моем приезде в Чикаго, пригласила меня однажды вечером к себе. Она не делала тайны из того факта, что хочет со мной покувыркаться. Думаю, прочитав «Тропик Рака» и «Тропик Козерога», она вообразила, что меня можно использовать в познавательных целях. Это была немного чудаковатая девица, в двадцать два года — все еще целочка, зато очень страстная. И помешанная на гигиене! Когда я засунул руку, чтобы приласкать ее киску, она тут же предоставила мне салфетки, чтобы вытереть пальцы. Я сказал, что вытирать ничего не хочу и что мне нравится вдыхать влажный запах ее влагалища. Обладательницу оного это почему-то шокировало. Я же говорю, она была просто помешана на чистоте. Естественно, она первая помчалась в душ, принесла теплой воды и вымыла мне пенис, не понимая, конечно, что так делают только в борделях. Плюс ко всему она была очень спортивной — почти акробатка. Она, должно быть, начиталась книг о тантрической йоге и фантастических позах этого культа, поэтому для двадцатидвухлетней девственницы была очень сведущей. Я чуть не свернул себе шею, стараясь угодить ей. Когда мы закончили — наконец-то! — она опустилась к моим ногам и расцеловала ступни, потом яйца и член, а затем и пупок, ласково воркуя всякие благодарности за то, что я вскрыл ее.

Наверное, через год после знакомства с Эмилем в Чикаго я обосновался в Биг-Суре. Я жил теперь на Партингтон-ридж, совершенно один, городской парень, который никогда не держал в руках ни пилы, ни топора. Эмиль, в то время занимавший на Аляске какую-то прибыльную должность, проведал, где я поселился, и написал, что хотел бы ко мне присоединиться. Он предложил мне стать моим поваром, посудомойкой, секретарем и телохранителем бесплатно. Я согласился, и он приехал через неделю, как всегда, с подарками. Одним из подарков оказались какие-то специальные деликатесы с Аляски, которые пошли на корм кошкам, страдавшим без кошачьей еды. (Кошки здесь были очень кстати, поскольку местность кишела крысами, полевыми мышами, сусликами, гремучими змеями и другими неприятными существами, не последним из которых является ядовитый дуб.) Когда Эмиль узнал, какая участь постигла подарок, он был не только шокирован, но и очень обижен, за что я не могу его винить. И все же он вскоре простил меня и, верный своему слову, стал помогать, как мог.

Длинными одинокими вечерами я частенько доставал свои акварельные краски и принимался рисовать. Эмиль поначалу очень внимательно следил за моей работой. Через некоторое время он пришел к выводу, что тоже мог бы рисовать, и начал содействовать мне. Если я рисовал, к примеру, дерево, он тщательнее прописывал его кору, украшал его дополнительными листьями и ветками, что-то в стиле Анри Руссо (по прозвищу Таможенник). Иногда он пририсовывал фигуру, обычно обнаженную. Результат чаще всего ужасал меня, зато Эмилю даже малейший опыт добавлял храбрости и самонадеянности. За очень короткое время он выработал совершенно самостоятельный стиль — нечто близкое к неопримитивизму. Людям его картины нравились — он продавал их за хорошую цену. Позже его вдруг одолели сильные сомнения в том, что он еще что-нибудь напишет, и он попытался выкупить некоторые из своих работ. Думаю, если бы Эмиль продолжал рисовать, его картины были бы известны по сей день и пользовались бы спросом.

Когда мы вместе жили на Партингтон-ридж, машины у нас не было. Однажды Эмиль смастерил для меня что-то вроде тележки, какие делают для себя дети в гетто, с ней можно было пройти две мили, загрузив бельем из прачечной, бакалейными товарами, керосином, которые почтальон доставлял к почтовому ящику на дороге. Я совершал эти походы в жокейском пиджаке и фетровой шляпе.

Эмиль никогда за словом в карман не лез. Он умел не только интересно рассказывать, но и толково рассуждать о мировой политике. На меня же разговоры о политике наводили тоску; я в ней совсем не разбирался и, даже если пытался скрестить с приятелем мечи на этом поле, раз за разом довольствовался поражением. Странно, но этот добрейший и милейший человек был крайне авторитарен и упрям как осел. Если я писал ему письмо, он неизменно начинал ответ с перечисления того, что я упустил, переврал и так далее. Скрупулезный до безобразия, точный, как школьный надзиратель…

При первом взгляде на его рабочий стол казалось, что это совершенно неорганизованный тип. Бумаги, документы грудами лежали даже на полу и кровати. Но, как Блез Сандрар, он знал, что где лежит, и мог найти это мгновенно. (Блез однажды показал мне свою комнатку в отеле, совершенно заваленную книгами. Они валялись вперемешку огромными кучами. В этих беспорядочных горах он пачками припрятывал деньги, которые хотел иметь под рукой. Так они были надежно защищены от потери. Блез прибегал к этим мерам каждый раз, когда отправлялся в длительное путешествие.)

Еще два слова о работе — Эмиль все делал сам, без помощи секретаря. Память у него тоже была что надо, никаких записей не требовалось. Короче говоря, ко мне в приятели набился «настоящий морской черт»! Его золотые руки могли починить что угодно: две хижинки, в которых Эмиль жил после того, как мы переехали из Партингтон-ридж, были построены практически голыми руками. Поскольку жили мы скромно, он устроил себе возле шоссе у Андерсон-крик что-то типа открытого гаража, который служил ему галереей. Чудо, что у него не сперли ни одной картины, потому что не помню, чтобы он относил их по ночам домой.

Как я уже сказал, у Эмиля была склонность к тому, что я бы назвал неопримитивизмом. Его мания к точности и подробностям, о которой я уже писал, нашли отражение в его живописи. Он вырисовывал улицы и лошадей, как архитектор, вычерчивающий план города, — мечтающий архитектор, надо сказать. Он удачно подбирал цвета, хотя страдал дальтонизмом. (Удивительно, если задуматься, как мало дальтонизм мешает занятиям живописью. Кажется, это Пикассо любил говорить: «Когда у меня кончается красный, я беру синий».) В некоторых своих работах — в «Тигре», например, — Эмиль бывал очень похож на Руссо. И все же, хоть мой друг и знал творчество этого художника, я сомневаюсь, что он испытал его влияние. Просто он, как и Руссо, старался рисовать вещи такими, какие они есть. Мы все видим мир собственными глазами, а глаза у Эмиля были очень специфическими. В некоторых своих полотнах он выступал как поэт, скорее всего дадаист. (Взгляните только на его картину «Сам я не местный». Она сама по себе первоклассная и очень в стиле Эмиля Уайта. А если не Уайта, то Курта Швиттерса.) Не знаю, почему он бросил рисовать спустя столько лет. Насколько я понял, он все время боялся, что никогда не сможет написать такие же хорошие картины, как предыдущие. Эмиль даже выкупил кое-что из своих старых работ. (Словно курица, которая боится потерять свой выводок.) Но ведь некоторые великие художники тоже так делали, хоть и по другим причинам.

Я уже упоминал пристрастии Эмиля к Weltpolitik[17]. Ради справедливости надо сказать, что это не единственное, о чем можно было говорить с Эмилем. Он родился в деревушке в Карпатах, но вырос в Вене. Во время неудачной революции он в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет переехал в Будапешт помогать революционерам. Там его поймали и приговорили к расстрелу. Когда его поставили к стенке и он уже готовился к смерти, охранник вдруг увидел у Эмиля в кармане австрийские деньги и позволил ему бежать. Два года спустя Эмилю удалось добраться до Нью-Йорка, где ему помог один родственник. Хотел бы я вспомнить сейчас историю, связанную с этим родственником. Это одна из тех трагикомичных историй, каких много в книге Эмиля «Забавные истории», в пару к истории «Моя жизнь — это эхо».