— Ты накопил денег.

— Накопил.

— То-то и оно! — воскликнул зеленщик. — В прежние времена это было бы невозможно. Собственность разжигает аппетит. Лучше отними у него сбережения и вели выпороть.

— Хорошее предложение, — сказал Гегион на прощанье. — А пока что мы сходим за ветвями и листвой. Надо же как следует встретить фракийского князя!

Набрав много лозы и веток с листвой, они уселись неподалеку от пасущегося стада, у реки Кратис. Собака тоже устала и распласталась рядом, грациозно, как фиванский сфинкс, вытянув лапы.

— Послушай! — обратился Гегион к своему рабу. — Вот мы сидим с тобой вдвоем у реки, рядом — величественные горы. Ты действительно желаешь моей смерти?

Юноша посмотрел на него и ответил:

— Ты действительно мой господин, а я действительно твоя собственность?

— Боюсь, что да, — сказал Гегион. — Это факт, с какого боку на него ни взгляни. Даже сейчас, когда мы с тобой одни здесь, у реки, у подножия величественных гор, ты все равно чувствуешь, как дерзки твои слова, а я считаю свои слова полными благородной снисходительности. Скажи, разве это не так?

— Так, — согласился юноша, помолчав.

— Но продолжим. Все, что существует, реально, никуда от этого не уйдешь. Вот сижу я на солнышке, грею спину, а ты сидишь в теньке и мерзнешь. Верно, это несправедливо, но так уж оно есть, и боги о чем-то думали, когда так устраивали мир. Если бы они задумали его иначе, иначе и вышло бы. Реальность — сильный аргумент, не правда ли?

— Правда, — согласился раб. — Но стоит мне тебя толкнуть — и я сидел бы на солнышке, а ты очутился бы в реке, хозяин.

— Почему же ты этого не делаешь? — спросил Гегион с улыбкой. — Попробуй! Или ты страшишься кнута?

Впервые юноша спрятал глаза и ничего не ответил.

— Ну? Что же тебе мешает? Вот мы сидим у реки вдвоем, и ты сильнее меня. Если ты убьешь меня и сбежишь к фракийцу, то сможешь забыть о страхе наказания. Почему у тебя не поднимается рука?

Юноша молча рвал траву, пряча глаза.

— Наш земляк, великий Пифагор, учил, что господам полагается божественное поклонение, а слугам — скотское обращение. Ты с этим согласен?

— Не согласен, — вскинул глаза Публибор.

— Почему же тогда ты не столкнешь меня в реку, тем более, что тебе за это ничего не будет? Почему не пустишь в ход свою силу? Почему в твоей душе стыд, а в моей волнение и снисхождение? Или все это не так?

— Все так, — сказал раб и немного погодя добавил: — По привычке.

— Ты так считаешь? Думаешь, фракиец обучит нас новым привычкам? Если ему это удастся, то он заткнет за пояс самого Ганнибала. Нет ничего труднее и значительнее, чем изменить привычные мысли.

— Да, — сказал раб.

— Где же ты всего этого набрался? — спросил его Гегион. — Ты всегда усердно трудился и помалкивал. Я даже не замечал, что у тебя есть лицо, тем более, что ты умеешь улыбаться. Смеяться — может быть, но улыбка… Скажи, ты хоть знаешь, что такое улыбка?

Раб молчал. Гегион внимательно наблюдал за ним, улыбаясь улыбкой то ли дитя, то ли блаженного старца.

— Ты желаешь мне сейчас смерти? Желающий другому смерти не станет улыбаться. Взгляни на камешки на дне реки: вода такая прозрачная, что видны даже стебельки травы. Вода, протекая среди этих камешков и травинок, еле слышно журчит. Ты видишь и слышишь такие вещи?

— Нет, хозяин. У меня никогда не было времени поваляться в траве.

— Слепым, глухим и безрадостным проходишь ты по этой жизни, тем не менее хочешь моей смерти, хотя у меня есть глаза, чтобы видеть, я различаю бесчисленные ароматы моря. Вот почему тебе стыдно, вот в чем источник моего доброго снисхождения. Несчастье очень непривлекательно.

Раб все рвал пучки травы. Потом сказал:

— Ты сам говоришь, что я сильнее.

— Да, но давно ли это стало тебе известно? Это не такая уж очевидная мысль, как может показаться. Хозяйка частенько тебя поколачивает — верно, несильно, но все же поколачивает, но тебе ни разу не пришло в голову, что ты сильнее ее.

— Не пришло, — подтвердил раб и повторил после паузы: — По привычке.

— А теперь? Что, фракиец вдруг раскрыл тебе глаза на твою силу? Говорят, его лазутчики и посланцы кишат повсюду, подстрекая рабов на неповиновение. Это правда?

— Правда.

— Ты веришь в его учение?

— Верю.

— Все вы в это верите?

— Не все, но многие.

— Почему не все?

— Старые привычки слишком сильны.

— Каков он собой, этот твой Ганнибал для рабов?

— Он носит звериную шкуру и ездит на белом коне. Стража из силачей несет перед ним фасции.

— Как перед римским императором?

— Нет, его эмблемы — не серебряные орлы, а разорванные цепи.

— Остроумно! — похвалил Гегион. — Сдается мне, нас обоих ожидает вполне безопасное развлечение. Тебе так не кажется?

— Так и есть, хозяин, — ответил раб искренне.

Потом они молчали, лежа на траве и глядя на синие горы, величественно проступающие сквозь рассеивающийся утренний туман. Солнце оторвалось от моря, заскользило вверх, согрело воздух, покончило с утренней свежестью в полях. В оливковых и лимонных рощах люди уже гнули привычно спины.

Прежде чем отправиться домой, Гегион сказал своему молодому рабу:

— Странно сознавать, что фракиец вступит в город прямо сегодня и, возможно, все изменит. Мы с тобой по-настоящему в это не верим. Это как с войной: все о ней болтают, одни за войну, другие против, но никто искренне не верит, что война разразится; когда же это все-таки случается, они поражены, что, оказывается, угадали будущее. Сильнее всех удивляется пророк, когда сбывается его пророчество. Ибо в мыслях человеческих непреодолимая леность привычки, и добродушный голос не устает нашептывать нам, что завтра будет то же, что сегодня и вчера. И мы верим вопреки рассудку. Это есть благо, ибо иначе, зная, что смерть неминуема, человек не смог бы жить.

А теперь пойдем и займемся украшением дома веточками и листьями, чтобы достойно поприветствовать вступающего в наш город князя Фракии.

Солнце поднялось высоко, город гудел деловитой радостью; жители Фурий украшали свои дома лозой и гирляндами из листьев. Дома были с плоскими крышами и белые, как меловая почва самой Лукании. Потомки троянских воинов предвкушали приятные перемены в монотонной повседневности, связанные с появлением фракийского князя в шкурах. Они толпились и давились на улицах, узких и извилистых, как каменистые русла высохших речушек. Римские колонисты держались в сторонке и патриотично хмурились. Возможно, ими владел страх.