На этих словах Алексей вдруг совершенно неожиданно для нее развернулся всем корпусом, и она буквально уткнулась носом ему в грудь, в синий свитер. И почувствовала тонкий запах влажной от сырого воздуха шерсти, а еще запах кофе, сигарет и растертой в пальцах травы.

– Все, я больше не могу, – сказал он где-то у нее над ухом, и она ощутила у себя на спине его руки, подняла голову, увидела его глаза, тонкую серебристую дужку очков на переносице и высокий лоб.

– Лешка… – выдохнула Иванна.

Его губы поймали ее выдох, и она закрыла глаза.

* * *

Уважаемые нервные окончания и слизистые оболочки! Если бы я был не прозаиком, а поэтом, то посвятил бы вам поэму, где от имени нас с Иванной поблагодарил бы природу за такую, в частности, подробность, как подколенная область, за такую трудоемкую заморочку, какой, по-видимому, была в процессе творения ушная раковина, за тонкую кожу век, за локти и запястья. Отдельно и только от себя Иванна хотела бы отметить, что ей лично очень нравятся во мне – как бы это сказать? – те участки кожи на руках, где пальцы смыкаются друг с другом… уф… то есть – вид пальцев сбоку. Хм, проще показать, чем объяснить. Она и показала, провела везде упругой теплой подушечкой указательного пальца. А потом сказала, что жизнь, в общем и целом, удалась – именно это, оказывается, она хотела сделать уже давно. Ну да. Тем более что со времени нашего знакомства прошло четыре дня.

Ну, я почему-то знал, что это случится. Понял еще тогда, когда мы летели в Москву и я мог смотреть на нее, пока она спала.

И теперь, когда она спит, закинув руки за голову, я не считаю возможным будить ее, хотя в голову мне приходят десятки захватывающих идей.

К тому же она спит так откровенно провокационно… прямо-таки декларативно спит.

Поэтому я исключительно усилием воли отвлекаюсь от сосредоточенного созерцания ее груди в профиль, одеваюсь и иду курить на крыльцо. Курю и вижу, как по тропинке к крыльцу идет Люба в сиреневой пуховой курточке и в резиновых сапогах и несет что-то в полотенце.

Она внимательно смотрит на меня, и выражение ее лица ясно дает мне понять, что напрасно я перед выходом во двор не посмотрел на себя в зеркало.

– Где Иванна? – строго спрашивает Люба.

– Спит как сырок, – честно отвечаю я.

– Ты ее не буди, – говорит Люба, как будто знает, что именно с этим желанием я борюсь последние сорок минут. – А я вам картошки натушила. С колбасой.

Я и курил-то всего ничего, но когда вернулся с кастрюлей в полотенце, то обнаружил Иванну сидящей на кровати в белом свитере с высоким горлом, в черных вельветовых брюках и в одном носке. Второй носок она рассеянно раскачивала над полом, держа его за шерстяную ниточку. Ноутбук у нее на коленях однозначно сообщил мне, что, заснув в одном настроении, проснулась Иванна в другом. Она рассеянно и вопросительно посмотрела на меня из-за монитора и снова уткнулась в компьютер.

Я сел рядом, погладил кончиками пальцев ее лодыжку, и она, промычав что-то неопределенное, поджала голую ногу под себя.

Тогда я отобрал у нее ноутбук.

– Вы хам, – заявила Иванна.

– Снимай штаны, – строго приказал я. Получилось так себе, не очень убедительно.

Иванна отползла в угол кровати и оттуда прошептала:

– Никогда!

– Почему? – Я попытался схватить ее за пятку.

– Ты первый снимай.

У нее заблестели глаза. Наконец-то.

Я быстро переместился на полкорпуса и успешно залез к ней под свитер. С головой. Там была теплая и дружественная атмосфера.

– Лешка, я тебя сейчас задушу!

Иванна уже смеялась и безуспешно пыталась отбиться от моих органолептических поползновений. Но я победил. Конечно же. Время снова стало категорией настолько относительной, что этому удивился бы даже сам Энштейн. «Ну не до такой же степени!» – сказал бы он. Что-то в таком роде он бы точно сказал. Гораздо большее значение имело пространство. Оно сложным образом мультиплицировалось, но несмотря на гигантский выбор маршрутов, мы побывали везде.

И наступило следующее утро.

* * *

Слушай… – Лихтциндер сновал между плитой и холодильником – готовил завтрак. – Слушай, Витька! Меня интересует только одно. Что нужно делать, черт побери, чтобы быть человеком, а не продуктом или, не дай бог, материалом чьих-то замыслов и схем? Как вынуться?

Виктор Александрович с мокрыми после душа волосами курил в форточку.

– Хотя, конечно, это вопрос под водочку с селедочкой, – сдал назад Лихтциндер. – А сейчас хочешь китайского чаю с хризантемами? Охренительный чай.

– Вынуться трудно, – не дал себя отвлечь Виктор Александрович. – Лучше изначально не встраиваться. Но тогда ты оказываешься вне цивилизации. В любом случае, – гость аккуратно затушил сигарету в пепельнице, – в любом случае, Илюха, надо становиться как бы боком к генеральным тенденциям. Чтобы они тебя не сносили, а обтекали. Как вода. Видеть их боковым зрением и иметь их в виду. Иначе и охнуть не успеешь, а ты уже не турист, а завтрак туриста. У меня проректор был в университете, у него было такое специальное слово – облокотиться. «Я, – говорит, – облокотился…» Вот вспомнил пургоносцев всевозможных, аналитиков, епрст, и ваших, и наших. Ах, Украина… ах, революция… А я облокотился. Потому что политика – эпифеномен. Ни собственной сущностью, ни внутренним смыслом не обладает. Белый шум. А вот как реальность разглядеть? Блин, через какие очки ее увидеть, Илюха, эту чертову реальность? Вот вопрос. Мне его Иванна подарила на день рождения. И он, между прочим, меня сильно задел.

Лихтциндер тихо засмеялся, наливая чай через ситечко. И вдруг посерьезнел, спросил:

– Что мне с Лилькой делать? А, Витька?

«Что мне с Иванной делать?» – тем временем эгоистично подумал Виктор. И с ужасом понял, что смысл последних двух лет и был – Иванна. Она – и свет клином, и небо с овчинку, и… что там еще?

Второй окурок он раздраженным щелчком отправил в окно.

Лиля появилась на кухне совсем неслышно. Когда Виктор отвернулся от окна, то увидел, что она сидит между столом и холодильником, в розовом халатике с капюшоном, держит руки на коленях, а Илья подвигает к ней чай, и мед, и рогалики, а она смотрит куда-то в пространство.

– Доброе утро, Лиля, – улыбнулся Виктор. – У вас тут вид из окна испортился. Построили какую-то зеркальную хреновину, и пропал горизонт. А я так любил ваш горизонт…

– А у Тонечки Константиновой дочка пропала, – неожиданно сказала Лиля. – Она звонила только что. В смысле, Тонечка…

– Как это? – спросил Илья.

– Кто это? – одновременно с ним спросил Виктор.

Получилось хором.

Лиля со свойственной ей обстоятельностью принялась отвечать на оба вопроса сразу.