У полковника превосходное настроение. Он взялся за несколько новых дел. Но стал рассеян. Недавно клиентка заплатила ему 50 долларов, он положил деньги в словарь. Уходя из конторы, он стал шарить у себя по карманам.

— Чарли, у меня нет денег. Ни цента. И банк закрыт. У тебя не найдется десяти долларов?

— Нет, сэр. Но у вас пятьдесят долларов в словаре.

Он вздрогнул, открыл словарь и вынул деньги, которые недавно туда положил.

— Ты мой благодетель. Прямо как с неба свалились.

За непринужденностью я разглядел растерянность: когда его блистательный ум бездействует, Бэрр — ничто. Но память полковника на прошлое остра, как всегда. Вскоре после Нового года (1834 год, по предсказанию цыганки, будет лучшим годом моей жизни; правда, она говорила то же и накануне 1833 года) полковник спросил, что я думаю о его записках о Революции.

— Что это такое — «Ослиная история»?

Бэрр тупо уставился на меня.

— «Ослиная история»? А-а. — Он засмеялся. — Я рассказываю ее только детям, а ты уже вышел из детского возраста. Это очень длинная история об осле, на котором я ехал от Вест-Пойнта до Ньюберга. Мне нужно было на юг. Осел хотел на север. Мы сошлись на западном направлении, пройдя через штольню. Если бы ты был моложе, я бы пустился в подробности и звукоподражание.

Потом он сказал, что собирается подиктовать мне свои воспоминания.

— Пока они еще живы в моей памяти.

Что ж, я готов, я жажду; но он никак не начнет, тянет.

Леггет пригласил меня на ленч в гостиницу «Вашингтон-холл». За нашим столом были Вашингтон Ирвинг, конгрессмен-литератор Гулиан К. Ферпланк (в данный момент кандидат в мэры от антитамманской группировки) и Фицгрин Халлек. Мистер Купер и мистер Брайант тоже хотели прийти, но не смогли.

— Купер не переносит Ирвинга, — шепнул мне на ухо Леггет, когда мы рассаживались, — а Ирвинг не переносит всех, но он великолепный актер.

— Я так хотел встретиться с моим старым другом Купером. — Ирвинг был сама искренность. — Он не только великий — он хороший человек.

Официант, подавая мясо, задел плечо Ирвинга, подливка капнула на рукав.

— Это вам не «Холланд-хаус», — сказал Халлек, имея в виду, наверное, какой-то роскошный английский ресторан.

— Еда отличная. — Ирвинг мрачно стирал подливку.

Ферпланк заговорил о нападках на Ирвинга в «Норт америкэн ревью». Ирвинг сделал вид, что не читал статьи.

— Они утверждают, что вы черните Америку и хвалите все английское. Надо же! И это вы, вы, которому Америка обязана всей своей литературой. Правда, чуточку за счет бедных голландцев, нас грешных…

Ферпланк — человек прямой и язвительный.

— Мне кларета. — Ирвингу наконец удалось привлечь внимание официанта, но он тотчас отпрянул, когда официант плеснул вино в пыльный бокал.

Ферпланк, наслаждаясь подробностями, рассказывал об ужасных нападках на Ирвинга. Но наш литературный лев лишь кивал головой и бормотал для истории:

— Я всегда представлял мою страну за границей. Но теперь я дома… я вижу перемены… успехи… и счастлив представлять их.

Сначала из его фраз стали выпадать глаголы, потом и существительные тоже. Наконец, он смолк окончательно, только потягивал вино, ловко отрезал индейку, и вид у него стал осоловелый.

Леггет задавал вопросы Ферпланку в связи с выборами на следующей неделе. Из-за того что Ферпланк выступал против Джексона, который хочет заменить Банк Соединенных Штатов местными банками, его выкинули из Таммани-холла, но подхватили виги (новое название для всех тех, кто не принадлежит к джексоновским демократам). Ферпланк думает, что его выберут мэром, хотя ему и в конгрессе неплохо.

Леггет обращается к Ирвингу почтительно, хотя и с некоторым вызовом:

— «Ивнинг пост» скоро начнет печатать мистера Купера. Когда же вы будете писать для нас?

Ирвинг заморгал. Прочистил горло.

— Поэзия мистера Брайанта, как мне кажется, уникальна. Выше поэзии Вордсворта. В ней нет вульгарности Байрона и туманности Кольриджа.

Наверное, все знаменитости такие. Они настолько привыкли к затверженным вопросам и ответам, что иногда, не слушая, отвечают невпопад.

Но Леггет не отставал.

— Мы подозреваем вас в демократизме, мистер Ирвинг.

Ирвинг ответил кривой улыбкой. В глубине души он стопроцентный тори. Это видно по его манерам, по любви к прошлому, к изысканному и традиционному, не говоря уж о его окружении: он дружит со всеми богатыми купцами в городе. Но демократия — веяние времени, если верить Леггету. Я-то лично думаю, что Ирвинг ненавидит то, что происходит, однако далее следует:

— Зиму я провел в Вашингтоне. Не выходил из Капитолия. Слышал все дебаты — удачные и неудачные. Какие у нас великие ораторы! Клей, Уэбстер, Кэлхун.

— Все тори, — не сдавался Леггет.

— Все блестящие мужи. Но, — Ирвинг огляделся по сторонам, не слышно ли его в зале (хотя что можно услышать в этом звоне посуды, криках официантов, пререканиях поваров на кухне?), — но заблуждающиеся, как мне думается.

Ирвинг с предельной осторожностью высказался против нуллификаторов.

— Южане, знаете ли, как понаблюдаешь за ними в конгрессе или побеседуешь с глазу на глаз, оказывается — как бы это сказать? — не лишены справедливости. — Ирвинг просто не способен обидеть кого-то из присутствующих. — И в то же время, — опередил он Леггета, — мне ясно, что, если они настоят на своем, наш общий союз развалится.

— А это плохо или хорошо?

Хотя Халлек и славится умом, сегодня он не в ударе. Исподтишка поглядывает на меня. Очевидно, не может взять в толк, как я сюда попал.

— Пожалуй, плохо. — Ирвинг говорит это сухо. — Но Югу, может быть, будет лучше без нас.

Леггет попытался выведать что-нибудь о Ван Бюрене, но Ирвинг сделал вид, что ничего не знает о планах вице-президента.

Фицгрин Халлек тихонько спросил меня, чем я занимаюсь.

— Работаю в адвокатской конторе.

— Все в адвокатских конторах. Но вы-то чем занимаетесь? Литературой или политикой?

— Политику я ненавижу! (А, была не была!)

— Это хорошо. — Халлек улыбнулся. — Я тоже. К тому же к народу я отношусь враждебно. Я считаю, что государственный корабль подобен обычному кораблю: если капитан хочет, чтобы плавание прошло благополучно, пусть не советуется с командой. Вот почему я за короля, любого короля, и чем деспотичнее, тем лучше. Я склоняюсь к римской церкви, потому что так спокойнее: священники целиком отвечают за ваше спасение — только за это им и платят.

Он продолжал в том же духе. Я нахожу Халлека занятным, и, хотя он вроде бы шутит, мне кажется, он вполне серьезен.

Когда мы вставали из-за стола, Халлек что-то сказал Ирвингу, и тот повернулся, посмотрел на меня и утвердительно кивнул. У двери ресторана я посторонился, чтобы пропустить знаменитостей. Но