Теперь для этого появилось время.

Козимо горько усмехнулся: вот уж такого времени ему не нужно, а потом даже встревожился: ведь пока он сидел без надежды выйти, там наверху делали дела (и какие дела!) его соперники или даже не соперники, но просто умные люди. Для банкира потеря нескольких дней, а теперь недель чревата потерей денег.

Он уже не думал о неудобствах камеры, больше досадовал о том, что вынужден проводить время без дела!

В Констанце яркий солнечный день, но в камере Козимо об этом можно только догадываться, в ней либо почти темно, либо темно совсем.

Козимо стоял, заложив руки за спину и жадно ловя взглядом луч света, совсем ненадолго пробившийся в узкую прорезь зарешеченного окна. Эти минуты нельзя пропускать, немного погодя свет померкнет и каменный мешок снова накроет тьма. Потому, как только солнечный луч проникал на место его заточения, Козимо вставал и стоял, наслаждаясь светом.

Самыми тяжелыми были первые недели заточения. Сначала он вообще не испугался, зная, что отец приложит все возможные усилия, чтобы выручить сына. Но потом усомнился: а смогут ли его вообще найти? Сколько людей пропадали без вести, будучи однажды вот так уведенными из своих домов!

Жизнь, если можно назвать жизнью бессмысленное существование в темном сыром каменном мешке, тянулась, словно страшный вязкий сон, от которого невозможно проснуться. Шли день за днем, а положение не менялось. О нем словно забыли. Ни слова, ни звука, никаких известий. Дни можно считать по открывающемуся окошку в двери, в которое ставили похлебку и кусок хлеба, на хлеб мало похожего, кружку с водой, и все. Раз в несколько дней забирали парашу, вываливали содержимое в какую-то большую лохань в коридоре, мало заботясь, чтобы не расплескать. А уж о мытье вонючей параши и речь не шла. И все это молча.

Потом грохотала тяжелая металлическая дверь, отсекая его от остального мира, и снова воцарялась тишина. Иногда где-то кричал очередной истязаемый.

Сначала Козимо терял счет суткам, существование превратилось в нечто тягучее и вязкое, что окутывало, поглощало волю и способность сопротивляться. Но и сопротивляться было нечему, о его существовании словно забыли. Временами стал накатывать настоящий страх — вдруг и впрямь забыли? Он знал, что так бывает, что иногда узники умирают от старости или болезней, хотя их могли выкупить. О бедолагах просто не сообщали родным.

Но это не про него, нет, в конторе знали об аресте, отцу уже наверняка написали, да и Леонардо не стал бы сидеть сложа руки, банк Медичи не самый последний, а влиятельных знакомых и в Констанце немало.

Тем не менее ничего не происходило. Он понятия не имел, что творится вне стен тюрьмы, да и в самой тюрьме тоже.

Однажды, когда мрачный немой служитель выливал его парашу, Козимо успел заметить, как по коридору протащили за ноги чье-то тело. Голова подпрыгивала на камнях пола, но узник не издавал ни стона, он был мертв. Это не добавило оптимизма, напротив, вызвало приступ паники. Козимо с трудом удалось с ней справиться.

Но потом прошло и это.

Дважды приходил священник, с ним удалось поговорить на латыни. Козимо попросил у отца Бернардо хотя бы свечей, бумагу, горячей воды и сносную пищу.

— Я готов оплатить все это и пожертвовать немалые средства на нужды вашего прихода.

Отец Бернардо обещал помочь, но… после этого больше не появлялся совсем.

Забытье накатывало все чаще, иногда Козимо не мог вспомнить, который день сидит, что на улице — весна, лето или уже давно зима? В камере одинаково холодно и сыро, солнца почти не видно, а когда пасмурно, то и утро от вечера отличить трудно. Он засыпал, просыпался, обнаруживал миску с баландой, выливал ее, съедал хлеб, выпивал воду и снова ложился на голый камень ложа, поскольку кишащую вшами и прочей дрянью постель давно сложил в углу.

Вот и в тот день месиво проследовало в отхожее место, но рядом с куском хлеба лежала… да, это была записка!

Пальцы Козимо дрожали, когда он разворачивал маленький листок, а буквы мелкого почерка Леонардо в слабом свете сумерек прыгали перед глазами. Тот скупо сообщал, что синьор Медичи прислал достаточно средств, а они все это время искали способ вытащить Козимо из тюрьмы. Договорились с нужными людьми, теперь удастся что-то передавать, чтобы облегчить ему пребывание в камере до момента освобождения.

Козимо заплакал, не скрывая слез — от кого их скрывать, от крыс? Его нашли, теперь все будет хорошо! Он понял, что тяжелей всего переносил не отсутствие нормальной еды, воды, мытья и постели, не укусы клопов, не вшей или крысиную возню в углу, а неизвестность, чувство одиночества, больше всего боялся, что о нем забудут — нет, не отец, а те, кто бросил в подземелье.

На следующий день парашу заменили новой, принесли нормальный хлеб и расческу. Потом одежду, чтобы он смог переодеться, дали воды для умывания, свечи…

Вокруг был все тот же каменный мешок, куда солнце заглядывало на полчаса, по полу бегали голодные крысы, выводили из себя вши, но он ожил, теперь оставалось только ждать.

Когда за ним пришли, Козимо решил, что выпускают, но не тут-то было.

Подземными переходами его провели в какую-то канцелярию, а там в кабинет, не отличавшийся ни уютом, ни вкусом в оформлении. Но это нелепое помещение в ту минуту показалось прекрасным — там была мебель, а не каменное ложе, обивка, камин с горевшими поленьями, а главное, свет! Солнечный свет, льющийся в окна!

Оценить такое великолепие мог только тот, кто просидел в темном мешке хоть неделю. Козимо сидел дольше. Позже он понял, что всю жизнь будет бояться тесных помещений, холода и темноты. А еще тишины.

Мелькнула мысль: если выберусь, построю новый дом с большими окнами, чтобы было светло.

Козимо привели в довольно неуютную комнату, где за столом сидел человек, вид которого свидетельствовал о внутренних мучениях. С одной стороны, этот плюгавый легат явно мнил себя чем-то значимым, ведь в его ручонках были судьбы узников, от того, что и как спросит, как запишет показания, зависело то, какой приговор вынесут обвиняемому. Далеко не всем позволено оправдываться прямо перед судьями, большинство находило в лице легата и следователя, и защитника, и судью.

Перед Медичи сидел худший вариант человеческой слизи, сами будучи никем, такие типы стараются отыграться на более достойных. Но именно с этими червяками проще всего договориться. Сначала они возмущаются, набивают цену, потом дают себя «уговорить» и принимают плату за «благодеяние». Одного перстня хватило бы, чтобы выйти из заключения. Червяк, похоже, уже присмотрел украшение, можно и предложить, но…

Именно сейчас этот прыщ на ровном месте не имел возможности ни поиздеваться над заключенным, ни получить с того мзду, он был унижен сам, ведь в комнате находился некто в тысячу раз более сильный и влиятельный. И перед этим человеком в красной кардинальской мантии человечку приходилось унижаться куда сильней, чем перед ним самим унижались заключенные.