– Неужели я даже лица её больше никогда не увижу? – давясь, рыдал Курочкин.

– Вася, – склонился к нему Комаровский. – Пойдём отсюда, и так уже отстали… Там подмога нужна… Мы вернёмся за Настюшей, обещаю… похороним по-людски. Фрицы прорываются… Вась, ну всё-всё…

Он ронял шаблонные слова и понимал, насколько фальшиво они звучат. Сергей не умел притворяться – чужая смерть давно оставляла его равнодушным, четыре года войны просто так для нервов не проходят. Сорокалетний блондин с голубыми глазами, словно сошедший с рекламного плаката «арийской расы» Министерства народного просвещения и пропаганды, Комаровский с раннего детства умел подражать любым звукам: пророчили, что он пойдёт работать в цирк, но вышло иначе… Ещё в школе Сергей увлёкся немецким языком, над чем откровенно ржали приятели. Он не обращал внимания. Торчал в библиотеках часами, листал страницы, пока другие тискали одноклассниц в укромных уголках Брянска. Зубрил, чем диалект «заксен» отличается от присюсюкивающего «байериш». И в итоге добился… его немецкий стал идеальным.

Это сразу оценили на фронте.

В разведроте он ходил за «языками», переодевшись в форму вермахта, – в блиндаже всегда имелся в запасе целый гардероб. Устраивал диверсии в городах. Один раз, появившись в мундире СС в центре Барановичей, кинул гранату в машину с шефом гестапо города – и ушёл. Правда, с руководством у него не ладилось, был резок на язык – вот и ходил в старших лейтенантах, пока ровесники вовсю обмывали полковничьи погоны.

Курочкин наконец выпустил из рук обезглавленный труп Насти, похожей на русалку из-за сморщившейся в воде, как чешуя, кожи. Сержант поднялся, глядя перед собой оловянными глазами, бездумно щёлкнул затвором ППШ. Пригнувшись, оба двинулись вверх по развороченной узкой улице. Она была пугающе пуста – нет даже мертвецов, лишь щебень и битые стёкла на мостовой. Из окна на третьем этаже мокрой тряпкой свисал белый флаг, но Комаровский не очаровывался – он прекрасно знал, что это может быть ловушкой. Про себя старлей ругал Курочкина последними словами. «Развесил сопли, мудак. Девке ничем не поможешь, а своих из виду потеряли. Где мы сейчас? Всё перемешалось. Вчера взяли с боем дом на соседней штрассе, через час туда заново ворвались немцы, а потом опять наши. Люди измотаны. Если фрицы в контратаку батальоном побегут, нам пиздец». Курочкин шёл позади, шатаясь как пьяный. Автомат Василий тащил в руке, словно дубину, держа за ствол. Они прошли кафе с развороченными взрывом стульями и разбитой витриной: в самом верху чудом уцелели готические буквы и нарисованный белой краской орёл со свастикой. Под сапогами жалобно хрустели стёкла. На башне кирхи, испещрённой следами от пуль, повис оплавленный согнутый крест. Метрах в двухстах, что-то рвануло. Серые стены домов дрогнули. «Беда будет», – подумал Комаровский, но не успел даже оглянуться на Курочкина.

Автоматная очередь прозвучала сзади – из того самого кафе.

Курочкин мягко осел на колени и выстрелил из ППШ от живота. В помещении послышался вскрик, наружу вывалился и замер на мостовой подросток в чёрной форме. Комаровский увидел два тёмных пятна, стремительно расползающихся между лопаток по гимнастёрке сержанта. Он рванулся к нему, сдёрнув с плеча шмайссер. Из кафе продолжали стрелять – неумело, с истеричными выкриками «хайль Гитлер!» и «фефлюхте руссен!». С каким-то подвизгиванием пули плющились о камни, рикошетили от стен. «Фольксштурм». Сергей поравнялся с Курочкиным, когда тот начал плавно заваливаться на бок. «Блядь, гранату бы сейчас», – пронеслось в голове, но после вчерашнего боя «лимонок» ещё не выдали. Он выхватил в прицел чьё-то лицо в кафе, нажал спуск, и оно исчезло в фонтане крови. Стрельба смолкла. Прошло несколько тягучих секунд, вновь прозвучала короткая очередь – кто-то взял у убитого автомат. Курочкин обмяк, послышался резкий хряск – в туловище ударила ещё одна пуля. Старший лейтенант залёг за телом сержанта. Сквозь осколки витрины мелькнуло нечто серое. Шмайссер сухо щёлкнул. «Ёб вашу мать… патроны». ППШ погибшего Василия валялся не так уж чтоб далеко, но к нему было не подползти. Выстрелы из кафе резко смолкли. Он услышал тонкий крик, почти рыдание. Похоже, и у немцев кончились боеприпасы. Тишина. В подобных случаях, как пишут классики мировой литературы, мгновения кажутся часами – и, что самое интересное, это действительно так. Судьба – бешеная сука. Двадцать минут назад Курочкин держал на руках мёртвую Настю, а теперь умер он сам, и лужа его дымящейся на холоде крови растекается по камням. Позавчера пили за свадьбу Васьки с Настей «наркомовские» сто грамм, а сегодня обоих больше нет. Как и многих других, с кем прошёл войну Комаровский. И скольких ещё не будет – пока какая-то фашистская блядь на улице берёт и стреляет тебе в спину.

Он приподнялся на колено. Нащупал за поясом финский нож.

Из кафе выбежал рыжий паренёк – в серой форме, с повязкой на рукаве: тут уж не разберёшь, фольксштурм или гитлерюгенд… Неумело занеся для удара винтовку прикладом вперёд, визжа на одной тягучей, непрекращающейся ноте:

– А-а-а-а!

Сергей за полсекунды оценил – до ППШ не добраться. Впрочем, мальчишка его не особо-то и беспокоил. Он привстал на одно колено. Дождался, пока фольксштурмовец поравняется с ним, легко отклонился от удара и воткнул нападающему финку в сердце. Хорошая финочка, с наборной рукоятью из плексигласа, в сорок третьем у штрафника на две бутылки водки выменял и с тех пор с ней не расставался. Немчик даже ничего не понял – хрюкнул как-то, ахнул, весь воздух из лёгких выплюнул. Винтовка грохнулась на мостовую, но Комаровский уже был учёный – когда парень падать на него стал, вскочил и оттолкнул умирающего. И правильно сделал: ему в челюсть врезался кулак. Лейтенант покачнулся, однако на ногах устоял. Новый удар пришёлся по руке, били стволом шмайссера, со всей силы – запястье пронзила острая боль. Однако финку он не выпустил, и резво (можно сказать, исключительно резво) подался назад.

Вовремя – в сантиметре от груди блеснуло плоское лезвие штыка.

Противник лыбился. Плечистый, заросший короткой бородой мужик с треугольником роттенфюрера СС на потасканной, обсыпанной пылью серо-зелёной форме. «Ах, тля, – подумал старший лейтенант. – Ты ведь этого сосунка на меня для отвлечения выпустил. Чтобы я его зарезал, как поросёнка, а сам от тебя нож получил. Вот же тварь поганая».

– Du wirst sterben…[5] – замахнулся штыком роттенфюрер.

– Nein, ich werde dich toten…[6] – спокойно ответил Комаровский.

Эсэсовец не удивился – словно всю войну русские вокруг него сплошь и рядом только и делали, что говорили на прекрасном «хохдойч». Отбросил бесполезный шмайссер, перекинул штык в другую ладонь. Комаровский сделал выпад финкой, но немец дёрнулся влево и молниеносно выбросил руку вперёд. Старший лейтенант присел, лезвие разрезало воздух над головой. Зажав в потных ладонях рукоятки ножей, они медленно кружили по пустой улице. Камни мостовой пружинисто сотрясались от танкового огня. Этот извращённый балет продолжался уже минуты две – никто не хотел пропустить удар от соперника, каждый пытался выгадать момент, дабы сокрушить врага. Старлей был одержим мыслью посчитаться за Курочкина, роттенфюрер явно разозлился по причине гибели троих фольксштурмовцев. Прекрасная, хорошо спланированная засада сорвалась, потому что один из этих дураков выстрелил в русского раньше времени: не выдержали мальчишечьи нервы.