В небольшом выставочном зале крупнейшего российского музея было не протолкнуться. В воздухе висел удушающий аромат дорогого французского парфюма. Любителями высокого искусства здесь и не пахло — подавляющее большинство присутствовавших на открытии выставки скорее напоминали покупателей в дорогом ювелирном салоне. Лысые нувориши, брезгливо выпятившие губы и сопровождаемые моделями с умопомрачительно длинными ногами и не менее умопомрачительно пустыми глазами, дефилировали между ярко освещенных витрин, цокая языками при виде какого-нибудь крупного бриллианта.

Цокать им приходилось немало. За пуленепробиваемыми стеклами на атласных подушечках лежали произведения Иеремии Позье, Жан-Пьера Адора, Жан-Жака Дюка, Иоганна Готлиба Шарфа, Иоахима Хассельгрена и других ювелиров, работавших для двора императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II. Ювелирное искусство XIX века представляли работы Иоганна Хельфрида Барбе, Вильгельма Кейбеля, а также мастеров знаменитой фирмы Карла Фаберже. Среди экспонатов были часы, табакерки, кольца, браслеты и букеты из драгоценных камней.

Консервативный Эрмитаж впервые решился показать в своих стенах работы современных петербургских ювелиров. «Смотри, какая интересная вещь!» — поразилась Лупетта, указав мне на колье «Кандинский», напоминавшее связку причудливо инкрустированных маленьких зеркал, и тут же убежала брать у кого-то интервью.

Я чувствовал себя здесь не в своей тарелке. А все потому что мы были и вместе, и не вместе. Я, наверное, впервые смотрел на Лупетту со стороны. Видел, как она разговаривала не со мной. Улыбалась не мне. Говорила не для меня. И мне казалось, что тут что-то не так. Ну не так, и все тут!

Между витрин, беседуя с директором Эрмитажа, вальяжно прохаживался известный петербургский ювелир Уранов. Говорили, что украшенный драгоценностями крест его работы носит сам патриарх. Шея хозяина престижного ювелирного салона на Невском проспекте, как и шея беседующего с ним эрмитажного босса, была небрежно обмотана черным шелковым кашне. Можно было подумать, что оба состоят в тайном масонском братстве, знаком принадлежности к которому являются траурные шарфики.

Невысокий, с поблескивающей под ярким светом галогенных светильников лысиной, Уранов ничем не привлек бы моего внимания, если бы не один эпизод. Когда он мимоходом царапнул меня своими похожими на скарабеев глазами, в груди что-то екнуло. «Чушь какая-то, — подумалось мне. — Похоже, я становлюсь слишком впечатлительным рядом с Лупеттой. Или, может, все оттого, что я сегодня опять до утра курил трубку, грезя о своей любви?»

«Слушай, а вот было бы здорово взять у Уранова интервью! — прервала мои размышления внезапно появившаяся рядом Лупетта. — Его можно было бы задорого продать какому-нибудь журналу». — «Так в чем же дело, подойди и попроси, он наверняка не откажет такому прекрасному журналисту, как ты», — попытался съязвить я. Спустя несколько минут она уже демонстрировала мне гигантских размеров визитку с золотым орлом и длинным перечислением звонких регалий ее обладателя. «Согласился! Сказал, чтобы я позвонила ему в офис, и он назначит время. Ты представляешь!»

* * *

Я хорошо помню ночь, когда в палате умер первый пациент. Это произошло сразу после Нового года; в больничном коридоре весело мигала пластмассовыми огоньками искусственная елка, установленная сердобольными медсестрами. В последние дни, приходя в сознание, он просил только одного: «Умоляю, не вскрывайте меня после смерти, я не хочу, чтоб меня резали, сожгите сразу, пожалуйста».

Он умер во сне, накачанный наркотиками. Хриплое прерывистое дыхание неожиданно перешло в затяжной вздох, а затем резко прервалось, и сразу же в палате стало невыносимо тихо, до мучительной рези в ушах. Его жена, дежурившая ночами, не вытирая текущих по лицу слез, попросила у медсестры какую-нибудь тряпочку, чтобы перевязать отпавшую челюсть.

Он попал сюда в последний раз задолго до моего первого появления в больнице. В приговоре значился лимфолейкоз, он боролся с ним несколько лет и вроде бы пошел на поправку. Но минувшим летом его угораздило наведаться на родину, к морю, хотя врачи категорически запрещают таким больным пребывание в жарком климате. Там его и подкосило. Сюда его привезли уже в очень плохом состоянии. Все время, пока смерть вершила свою грязную работу, он практически не спал, непрерывно молясь и прося прощения у всех, кого обижал за годы жизни. Смотреть на него было страшно. Огромные лимфоузлы распирали фиолетовыми желваками шею, губы и ноздри пожирал герпес, глаза сочились желтой слизью. А распухшие руки, истерзанные капельницами, напоминали огромные желтые кегли, покрытые кляксами гематом.

Перед смертью его посетил священник. Те, кто был в состоянии ходить, вышли из палаты, чтобы не мешать таинству исповеди. Я ковылял по коридору со стойкой в руке и думал: неужели ничто в этом мире, даже смерть, не заставит меня хоть на шаг приблизиться к вере?

* * *

Я часто встречал Лупетту возле редакции «Бизнес- Петербурга», недалеко от гостиницы «Советская»; мы ужинали в кафе, а потом шли куда-нибудь гулять. Не важно куда, главное подальше отсюда. Наверное, у каждого в городе найдется свой нелюбимый район. Я испытывал отвращение именно к этим улицам, и они отвечали мне взаимностью. Мрачная аура старых промышленных кварталов и загазованного Обводного канала смешивалась здесь с тошнотворными миазмами изнанки петербургской шинели. Недалеко отсюда был убит мой хороший знакомый Эрик, замечательный джазовый флейтист с грустными глазами взъерошенной птицы. Однажды утром он был найден задушенным в помещении маленького театра-студии на Рижском проспекте. Ночью Эрик записывал музыку к очередному спектаклю своих друзей, кто-то позвонил в дверь, а он зачем-то впустил незваных гостей... Убийц, разумеется, не нашли.

Что до моих демонов, они обернулись на Рижском проспекте бандой глухонемых. Светлым весенним днем рядом с «Советской» я был остановлен прилично одетым молодым человеком в интеллигентных очках. Он протянул мне бумажку с написанным на ней адресом, видимо желая, чтобы я объяснил дорогу. Ни одного слова произнесено не было: прохожий жестами дал понять, что он глухонемой. Почерк на бумажке был на редкость неразборчивый, и мне пришлось наклониться, чтобы разобрать написанное. В этот момент чьи-то сильные руки схватили меня за шею и профессиональным броском выкинули на проезжую часть. Не успел я что-то сообразить, как мир перевернулся в глазах, слетевшие с носа очки полетели под колеса машин, ушибленный об асфальт локоть взорвался пронзительной болью, а поганец уже садился в припаркованную рядом машину, засовывая в карман пальто мой бумажник.

И тут во мне проснулись неведомые ранее инстинкты. Вместо того чтобы смириться с потерей видавшего виды бумажника, в котором не набралось бы и нескольких сот рублей, я вскочил на ноги, дернул дверцу уже отъезжавшего автомобиля, которая случайно оказалась незакрытой, и мертвой хваткой вцепился в рулевое колесо. В машине сидели четверо глухонемых, вместе с нападавшим. Они возмущенно мычали и размахивали руками, показывая, что я сейчас получу удар монтировкой по голове, если не отпущу руль. Но я уже не соображал, что творю. Помню только, что не давал водителю отцепить свои пальцы и орал благим матом: «Верните деньги, гады!» Завершение драмы заняло буквально несколько секунд. Получив некую команду, мой обидчик резким движением достал из кармана украденный бумажник и выкинул его на проезжую часть. От неожиданности я ослабил хватку, водитель тут же сорвал мои руки с руля и с силой вытолкнул меня из машины. Взревел мотор, автомобиль сорвался с места и, как пишут в сводках, скрылся с места происшествия. Я сидел весь в слезах прямо на дороге, кашляя в облаке выхлопных газов, машины, сигналя, объезжали меня со всех сторон, прохожие удивленно оборачивались, заляпанные грязью очки торчали из кармана, а распухавшая на глазах рука крепко сжимала чертов бумажник, из которого не пропало ни копейки.