– Я поздно проснулся. Зато видел нечто прекрасное.

– Женщину?

– Да. Знаете, лицо очень красивое, нежное такое, чуточку осунувшееся… а движения… ну, словом, такие движения… Страдает от чего-то, а почему, неизвестно…

– Вы бы лучше просмотрели дело Гийо.

– Ладно.

– А она замужем?

Этот вопрос вывел Симона из состояния глубокой задумчивости.

– Не знаю… Но если и замужем, то замужество неудачное. У нее были денежные затруднения. Потом они уладились, и она сразу повеселела. Я очень люблю женщин, которые радуются деньгам.

Мадемуазель Алис пожала плечами:

– Значит, вы всех подряд любите!

– Почти всех, – уточнил Симон. – За исключением очень молоденьких.

Он открыл папку с делом. Дверь распахнулась, и мэтр Флери просунул голосу между створками.

– Мсье Ван ден Беш… на минуточку!

Симон переглянулся с секретаршей. Потом поднялся и прошел в кабинет, обставленный в английском стиле, ненавистный ему своим безукоризненным порядком.

– Вам известно, который час?

Мэтр Флери пустился превозносить точность, трудолюбие и закончил свою пространную речь похвалой своему собственному долготерпению и долготерпению мадам Ван ден Беш. Симон глядел в окно. Ему казалось, будто когда-то, очень давно, он уже присутствовал при точно такой же сцене, всю свою жизнь проторчал в этом кабинете английского стиля, вечно слушал эти речи; ему чудилось, будто что-то невидимое сжимает его кольцом, душит, грозит умертвить.

«Что я, в сущности, делал, – внезапно подумалось ему, – что я делал целых двадцать пять лет: только переходил от одного учителя к другому, вечно меня распекали, да еще считалось, что мне это должно быть лестно!» Впервые в жизни этот вопрос встал перед ним с такой остротой, и он машинально произнес:

– Что же я делал?

– Как что? Вы, дружок, вообще ничего не делали, в этом-то вся трагедия: вы ничего не делаете.

– Думаю даже, что я никого никогда не любил, – продолжал Симон.

– Я вовсе не требую, чтобы вы влюбились в меня или в нашу старушку Алис, – взорвался мэтр Флери. – Прошу вас только об одном – работайте. Есть пределы и моему терпению.

– Всему есть предел, – раздумчиво подхватил Симон. Он почувствовал себя погрязшим в мечтах, в бессмыслице. Будто он не спал дней десять, не ел, умирает от жажды.

– Вы что, издеваться надо мной вздумали?

– Нет, – ответил Симон. – Простите, пожалуйста, я приложу все старания.

Пятясь задом, он вышел из кабинета, сел за стол и, не замечая удивленного взгляда мадемуазель Алис, обхватил голову руками. «Что это со мной? – думал он. – Да что же это со мной?» Он пытался вспомнить: детство, проведенное в Англии, студенческие годы, увлечение, да, увлечение в пятнадцать лет подругой матери, которая и просветила его в течение недели; легкая жизнь, веселые друзья, девушки, дороги под солнцем… все кружилось в памяти, и ни на чем он не мог остановиться. Возможно, ничего и не было. Просто было ему двадцать пять лет.

– Да не расстраивайтесь вы, – сказала мадемуазель Алис. – Вы же знаете, он отходчивый.

Он не ответил. Он рассеянно чертил карандашом по бювару.

– Подумайте о вашей подружке, – продолжала, уже встревожившись, мадемуазель Алис. – А еще лучше – о деле Гийо, – поправилась она.

– Нет у меня никакой подружки.

– А как же та, с которой вы встретились нынче утром, как ее зовут?

– Не знаю.

И верно, он не знал даже ее имени. Ничего не знать о ком-то в Париже – уж одно это было чудесно само по себе. Было нечаянной радостью. Существует кто-то, про кого можно придумывать круглые сутки все, что заблагорассудится.

* * *

Растянувшись на кушетке в гостиной, Роже, усталый, медленно покуривал сигарету. Мало того, что он провел утомительный день на дебаркадере, следя за прибытием грузовиков, – когда он уже совсем собрался идти завтракать, пришлось срочно выехать на Лилльское шоссе, где произошла авария, которая обойдется ему в сто с лишним тысяч франков. Поль убирала со стола.

– Ну а как Тереза? – спросил он.

– Какая Тереза?

– Мадам Ван ден Беш. Сегодня утром я, бог знает почему, вдруг вспомнил ее имя.

– Все устроилось, – ответила Поль. – Я займусь ее квартирой. Я тебе нарочно ничего не сказала, я же знаю, что у тебя куча неприятностей…

– Значит, ты полагаешь, что я способен огорчиться, узнав, что у тебя больше нет неприятностей. Так, что ли?

– Нет, я просто подумала, что…

– Ты, Поль, очевидно, считаешь меня чудовищным эгоистом?

Он сел на диван, уставился на нее своими голубыми глазами; вид у него был свирепый. И ей же еще придется его успокаивать, клясться, что он лучший из людей – в известном смысле это было правдой – и что он дал ей много счастья. Она подсела к нему.

– Ты не эгоист. Ты слишком занят своими делами. Естественно, ты о них и говоришь…

– Нет, я хочу сказать: в отношении тебя… Считаешь меня чудовищным эгоистом?

Он понял вдруг, что думал об этом целый день, очевидно, с тех самых пор, как накануне оставил ее у подъезда и заметил ее смятенный взгляд. Она колебалась: ни разу еще он не задавал ей такого вопроса, и, возможно, сейчас-то и наступила минута для откровенной беседы. Но сегодня она чувствовала себя уверенно, в хорошем настроении, а у него такой усталый вид… Она не решилась.

– Нет, Роже, не считаю. Правда, бывают минуты, когда я чувствую себя немножко одинокой, не такой уж молодой, не всегда могу за тобой угнаться. Но я счастлива.

– Счастлива?

– Да.

Он снова прилег на диван. Она сказала «я счастлива», и тот третьестепенный вопрос, который мучил его целый день, отпал сам собой. Вот и хорошо.

– Послушай-ка, все эти случайные истории, они… словом, ты отлично знаешь им цену.

– Знаю, знаю, – подтвердила она.

Она поглядела на него, на его закрытые глаза; какой он все-таки ребенок. Лежит себе на диване, такой большой, такой грузный, и спрашивает совсем по-детски: «Ты счастлива?» Он протянул к ней руку, она взяла ее в свои и села рядом. Он все еще не открывал глаз.

– Поль, – произнес он. – Поль, ты ведь знаешь, без тебя, Поль…

– Знаю…

Она склонилась над ним, поцеловала в щеку. Он уже спал. Неуловимым движением он высвободил руку из рук Поль и положил ладонь себе на сердце. Она открыла книгу.

Через час он проснулся, очень оживленный, взглянул на часы и категорически заявил, что самое время идти танцевать и пить, чтобы забыть все эти чертовы грузовики. Поль клонило ко сну. Но если Роже заберет себе что-то в голову, никакие доводы не помогут.