Эти данные позволяют пролить свет на некоторые обстоятельства жизни С. Л. Маркова. Во-первых, исходя из места службы его отца на 1878 год, можно с уверенностью предположить, что место рождения генерала — морская столица России Кронштадт, а его детские годы вплоть до поступления в кадетский корпус (1883–1887 годы) прошли в Лукове. Во-вторых, этот польский город стал местом упокоения отца С. Л. Маркова, погребенного на приходском кладбище Свято-Николаевского храма. Этот храм был основан в 1880 году и на момент смерти офицера был домовой церковью военного госпиталя. В 1898–1899 годах в Лукове был построен каменный храм в византийском стиле, век которого оказался недолгим: в 1915-м он был разрушен, в 1926-м руины храма сгорели и были окончательно разобраны четыре года спустя.

В-третьих, весьма интересна генеалогия Сергея Леонидовича по материнской линии. Фамилия его матери — Аллар — звучит вполне по-французски, и неудивительно: Вера Евгеньевна была дочерью московского врача, статского советника с 1853 года Евгения Морисовича Аллара (1808–1862), выпускника Московского университета, «главного доктора больницы при почтамте», и его жены Варвары Петровны, урожденной Беклемишевой; дедом же Веры Евгеньевны был крупный московский книготорговец, француз по происхождению Морис-Жерар Аллар (1779–1847), который помимо книг торговал также визитными карточками, бумагой с виньетками, перчатками и шерстью для вязания. Но главное — после знакомства с документами становится понятнее то трепетное, бережное отношение к матери, которое С. Л. Марков испытывал на протяжении всей жизни. Ведь он осиротел в девятилетнем возрасте, а затем потерял всех братьев (когда именно умерли Евгений и Борис, неизвестно, но точно до 1904 года — года гибели Леонида), поэтому Вера Евгеньевна во многом была для него смыслом жизни.

Первым этапом военной карьеры Сергея Леонидовича Маркова, как и для многих детей военных, стал кадетский корпус — 1-й Московский императрицы Екатерины II, после окончания которого он 31 августа 1895 года поступил (видимо, по примеру отца) в петербургское Константиновское артиллерийское училище с трехлетним сроком обучения. На фоне Михайловского артиллерийского Константиновское считалось «молодым» — название «артиллерийское» оно на тот момент носило всего год, и юнкера-«михайлоны» поглядывали на сверстников-«констапупов» несколько свысока. Но благодаря самоотверженным усилиям начальства молодое училище буквально за несколько лет завоевало прочную репутацию среди военно-учебных заведений. А Сергей Марков считался одним из лучших юнкеров: 12 августа 1896-го он стал унтер-офицером, а 12 декабря того же года — портупей-юнкером[10].

Восьмого августа 1898 года состоялся выпуск из училища. Двадцатилетний Сергей Марков надел заветные погоны подпоручика и после положенного новоиспеченному офицеру 28-дневного отпуска был прикомандирован к 5-й батарее лейб-гвардии 2-й артиллерийской бригады, квартировавшей в Санкт-Петербурге, в должности делопроизводителя. 20 августа 1901 года подпоручик Марков был командирован в Николаевскую академию Генерального штаба и, выдержав сложнейшие вступительные экзамены, 11 октября был зачислен в младший класс академии. Во время учебы молодой офицер зарекомендовал себя наилучшим образом и 8 августа 1902 года был произведен в чин поручика. Наградой за блестящее окончание курса академии ему стал 31 мая 1904 года чин штабс-капитана.

Выпуск академии 1904 года был не вполне обычным — он проходил уже в обстановке Русско-японской войны, и молодые офицеры-генштабисты горели желанием поскорее отправиться на фронт. Для Сергея Маркова война началась 20 июля 1904 года — именно тогда он прибыл в штаб Маньчжурской армии. За неделю до этого в Харбине молодой офицер написал письмо матери — на случай собственной смерти. Это письмо интересно той суровой оценкой, которую дает себе 25-летний офицер: «Обо мне не плачь и не грусти, такие как я не годны для жизни, я слишком носился с собой, чтобы довольствоваться малым, а захватить большое, великое не так-то просто. Вообрази мой ужас, мою злобу-грусть, если бы я к 40–50 годам жизни сказал бы себе, что все мое прошлое пусто, нелепо, бесцельно! Мне жаль тебя и только тебя, моя родная, родная бесценная Мама, кто о тебе позаботится, кто тебя успокоит. Порою я был груб, порой, быть может, прямо-таки жесток, но видит небо, что всегда, всегда ты была для меня все настоящее, все прошлое, все будущее»[11].

Но прочесть это письмо родным Маркова так и не пришлось — Бог хранил его для будущих испытаний… И сразу же обнаружилось, что служба в управлении военных сообщений отнюдь не является скучной штабной рутиной, чего так опасался штабс-капитан. Начались рекогносцировки дорог и местностей, 16 августа — первый в жизни Маркова бой у деревни Шаущаньпу, 22 августа — опасная, сопряженная с большим риском рекогносцировка маршрута Мукден — Телин… И уже 18 сентября 1904 года — первый боевой орден. Это была желанная для любого молодого офицера «клюква», так в армии называли орден Святой Анны 4-й степени «За храбрость», круглый красный знак которого, напоминавший ягодку, крепился на эфес холодного оружия. Одновременно Марков был переведен на должность офицера Генштаба в Восточный отряд, а с 6 декабря служил в штабе 1-го Сибирского армейского корпуса. Офицеру предстояли тяжелейшие январские бои под Сандепу и Мукденом, сложная, но необходимая школа, через которую прошли многие будущие герои Первой мировой…

В разгар боевых действий рутинная штабная работа вызывала безысходную тоску у «кожаного штабс-капитана» (так его звали сослуживцы за пристрастие к черной кожаной куртке и таким же бриджам). В походном дневнике 9 января 1905 года (то самое Кровавое воскресенье) Марков отмечал: «Пришлось возиться с наградными листами и другими бумажками по моей скучной специальности старшего адъютанта штаба корпуса. Если можно примириться с тем, что офицеры Генерального штаба в дни относительного спокойствия армий сидят за разрешением судебных вопросов, наградными листами и определениями, может или нет данный офицер вступить в брак без реверса[12], то в дни, непосредственно предшествующие боям, во время самих боев — подобная деятельность уже развратна. Да простят мне товарищи-сослуживцы: добросовестность солдата пересиливала во мне исполнительность писаря»[13]. Интересно, что в дневниковых записях офицер тщательно анализирует свое состояние во время боя: откровенно пишет, что когда, доведя батальонную колонну до места назначения, он возвращался один в штаб корпуса, нервы сдали и «рисовалась картина случайной раны шальной пулей», а вскоре отмечает, что «знакомая усталость — апатия боевых дней — охватила весь организм»: вид раненых не ужасает, на пули и снаряды не обращаешь внимания… И грустная, философская мысль: «К чему все эти жертвы, отдельные успехи, подвиги, зачем столько смертей, крови, если ими не сумели воспользоваться?»[14]