— Ma belle! — воскликнул он. — Permettez moi porte cette cruse-l#224;![1]

— Нет, месье, нет, — со смехом отвечала юная дама, вскидывая голову в очень красивых темных кудряшках. — Я сама отнесу. Это для герцога.

— Я должен вам помочь, — ответил учтивый Розьер, — и тем заслужить поцелуй.

Барышня мотнула головой и отступила на шаг, выставив напоказ хорошенькую ножку, которую отнюдь не скрывала короткая, до щиколоток, пышная юбка розового муслина и еще более короткий черный передник. Шею служанки украшал скромный платочек из тонкого кружева. К описанию ее облика необходимо добавить бойкие глазки, хорошенькое личико и ладную пухленькую фигурку. В конце галереи завязалась презанятная любовная сцена, когда очень громко зазвонил колокольчик.

— Черт! Это герцог! — воскликнул Розьер. Он тут же выпустил свою милую из объятий, и она стремглав побежала к личным покоям герцога. Эжен следовал за нею настороженно, если не сказать ревниво. По лабиринту комнат горничная добралась до королевской опочивальни, откуда была дверь в туалетную. Его светлость сидел в кресле перед огромным, в человеческий рост, зеркалом. Лицо герцога немного осунулось от усталости, однако его оживляла игра тени и света от камина.

— Харриет, — сказал Заморна, когда вошла горничная. — Я ждал воду гораздо раньше. Поставь кувшин и налей мне стакан. Где тебя носило?

Харриет, покраснев, поднесла стакан с освежающей влагой к пересохшим губам хозяина (лень мешала ему сделать это самому) и принялась с запинкой лепетать какие-то оправдания, но тут взгляд герцога упал на дверь. Там стоял Розьер.

— А! — воскликнул его светлость. — Все понятно! Осторожнее, Харриет, не дай ему вскружить тебе голову. А теперь можешь идти, и передай своему ухажеру, чтобы он подошел ко мне, иначе я вышибу ему мозги.

Эжен подскочил к хозяину, громко мурлыкая какой-то мотивчик. На его лице не было и тени смущения. Как только Харриет вышла, герцог принялся выговаривать слуге, который тем временем как ни в чем не бывало помогал хозяину переодеться из дорожного платья в домашнее и так далее.

— Пес, — начал добродетельный господин, — полегче с этой девицей. Я не потерплю в своем доме ничего предосудительного.

— Поскольку я беру пример с вашей светлости, мои поступки никак не могут быть предосудительными, — усмехнулся камердинер, который прекрасно знал многие слабости хозяина и потому частенько безнаказанно говорил то, что не сошло бы с рук никому другому.

— Если ты ее обольстишь, я заставлю тебя на ней жениться, — продолжал Заморна.

— А если жена мне прискучит, — ответил Розьер, — я всегда смогу найти утешение на стороне.

— Держи себя в узде, голубчик, — тихо посоветовал герцог.

— Должен ли я обуздывать язык или свои чувства?

— Научись различать сам! — воскликнул Заморна, сопроводив эти слова приложением руки, от чего месье отлетел на другую половину комнаты, но, впрочем, быстро оправился и через мгновение уже вновь расчесывал длинные и мягкие темно-каштановые кудри своего господина.

— Я принимаю особое участие в Харриет, — добродушно заметил герцог. — Я не особо приглядываюсь к другим горничным, но иногда встречаю эту нимфу в коридоре или в галерее, и она всякий раз производит на меня впечатление девицы скромной и порядочной.

— Она была служанкой в гостинице «Стэнклиф», — с намеком произнес Розьер.

— Знаю, сударь. У меня были причины запомнить ее на этом постоялом дворе. Она подала мне стакан холодной воды в то время, когда ни одна живая душа в мире не шевельнула бы ради меня пальцем.

— Я слышал эту историю от мадемуазель, — ответил Розьер. — Ваша светлость тогда были в плену у мятежников и вас доставили к Мактерроглену. Еще мадемуазель рассказывала, что через полгода вы вновь остановились в Стэнклифе и в благодарность за услугу взяли ее горничной в свой дом, а в придачу, коли она не лжет, еще и наградили поцелуем ваших августейших уст.

— Да, черт тебя побери, сударь! Поцелуй — не большая награда за стакан холодной воды и слезы сострадания, пролитые от чистого сердца.

— Всецело с вами согласен, — ответил Розьер, но она, возможно, думает иначе. Знатные дамы за один по целуй вашей светлости готовы выцарапать друг дружке глаза, так что не знаю, как отнеслась к нему простая девушка из гостиницы.

— Эжен, вашу нацию отличает склонность к самоубийствам. Поди утопись, — ответил Заморна.

— Если ваша светлость больше во мне не нуждается, я немедля исполню ваше веление и обрету кончину в том превосходном кларете, который виноградники милой Франции производят в особо удачном расположении духа.

Как только блистательный слуга убрался прочь с очей еще более блистательного господина, через другую дверь вошел человек, нимало на него не похожий: коротышка в меховом плаще. Сбросив это одеяние, гость огляделся и приметил Заморну. Тот, в шлафроке малинового дамаста, которым сменил неудобное дорожное платье, полулежал на низком твердом ложе, готовясь уронить кудрявую голову на подушку, и одной рукой уже тянул на себя бархатное, подбитое мехом одеяло. Уорнер застал его перед отходом ко сну.

— Я думал, ваше величество звали меня по делу! — воскликнул министр. — А я прихожу и вижу вас в постели!

Заморна потянулся, скрестил руки на груди, зарылся щекой и темными локонами в подушку и слабым голосом попросил расправить одеяло, а то у него нет на это сил.

Губы премьера дрогнули, силясь побороть улыбку, что не составило большого труда, ибо это выражение было для них несвойственно.

— Ваше величество прогнали месье Розьера и позвали меня, чтобы я заменил его при вашей особе?

— Ну вот, теперь мне хорошо, — сказал герцог, когда одеяло было расправлено, к его удовольствию. — Прошу вас, садитесь.

Уорнер придвинул кресло к постели его светлости.

— Почему ваше величество так бледны? — спросил он. — Чем вы занимались? Кутили?

— Да простит вас Бог за ваши слова! Конечно, нет! Я не щадя сил трудился на благо Ангрии!

— Вот как? Должен ли я понимать, что ради блага Ангрии надо было ехать в Олнвик и сидеть у постели больного Нортенгерленда?

— Не правда ли, весьма самоотверженный поступок с моей стороны, а, Говард? Надеюсь, мои подданные мною восхищаются?

— Не шутите, милорд герцог. Чувства, вызванные вашим опрометчивым шагом, не дают повода для веселья. Что за дух противоречия побуждает вас совершать те самые ошибки, которые приписывают вам враги? Какой толк от проявлений вашего блистательного таланта, если в промежутках ваша политическая жизнь заполнена такими чудовищными промахами?

— Успокойтесь, Говард. Что такого я натворил?

— Милорд, я вам расскажу. Вспомните: ваши недруги всегда утверждали, что вы человек слабый, подверженный дурным влияниям. Сколько раз Ардрах и Монморанси объявляли вас игрушкой в руках Нортенгерленда! Они тщетно пытались доказать свое обвинение, и вы с поистине христианской добротой взяли этот труд на себя. Теперь оно доказано окончательно и бесповоротно.