Пассажир относился к тому типу мужчин, что нравились миловидной стюардессе: не молодой и не старый, на глаз лет пятидесяти или около того, сухопарый, спортивного телосложения, хорошо одетый и ухоженный, но при этом не холеный. Грань между ухоженностью и холеностью тонка и трудноуловима, но она существует, и стюардесса давно научилась ее распознавать. Человек, сидевший в крайнем справа кресле среднего ряда, следил за своим внешним видом, поддерживая тело в чистоте, порядке и спортивной форме, но явно не стремился выглядеть как картинка из модного журнала. Он напоминал дорогой автомобиль, который любят, ценят, регулярно чинят и моют, но при этом так же регулярно используют по прямому назначению, гоняя на большие расстояния и на предельных скоростях, для которых он и предназначен. Он был смуглый, а может быть, просто загорелый, с правильными, твердыми чертами лица, которое обрамляли длинные, прямые, густотой напоминающие парик иссиня-черные волосы с низкой прямой челкой. На взгляд молоденькой стюардессы, его немного портили длинные, с закрученными кверху а-ля Сальвадор Дали кончиками усы и тронутая сединой острая эспаньолка, но они же придавали пассажиру ярко выраженную индивидуальность, выделяя его из толпы и намекая на независимость взглядов и прохладное, чуть свысока, отношение к тому, что принято называть общественным мнением. Одет он был в песочного цвета летний костюм; в вырезе рубашки виднелся шелковый шейный платок, на переносице, съехав к кончику носа и чуть сбившись на сторону, сидели большие солнцезащитные очки без оправы. Колец, перстней и каких-либо иных украшений он не носил, но его левое запястье отягощал золотой «ролекс», да и костюмчик, насколько могла судить стюардесса, стоил, как слегка подержанный «мерседес».

(Помимо мужчин, стюардесса живо интересовалась автомобилями – видимо, потому, что до сих пор не имела своего, – и неплохо в них разбиралась, с первого взгляда безошибочно отличая «сааб» от «сабербана» и «исудзу» от «дайхатсу», потому-то и сравнения, приходившие в ее аккуратную головку, как правило, были связаны именно с автомобилями.)

Съехавшие очки, если изловчиться и посмотреть поверх них, позволяли видеть, что глаза пассажира закрыты. На какое-то мгновение стюардессе почудилось, что столь продолжительная неподвижность приглянувшегося ей респектабельного господина с артистической наружностью вызвана причинами более серьезными, глубокими и неприятными, чем обыкновенный сон; говоря без экивоков, она вдруг преисполнилась уверенности, что пассажир либо уже умер, либо весьма к этому близок. Она совсем уже было собралась потрепать спящего по плечу, рискуя вызвать его недовольство, но тут заметила, что его грудь медленно, размеренно вздымается под пушистым бежевым пледом. Пассажир был в полном порядке, он просто спал, и стюардесса двинулась дальше по проходу, недоумевая, что это на нее нашло – мало, что ли, она на своем веку навидалась уснувших пассажиров?

Пассажир действительно спал. Ему снилась затерявшаяся среди заснеженных полей и перелесков, по самые окна утонувшая в глубоких сугробах деревушка в полтора десятка дворов, дремлющая под низко надвинутыми снеговыми шапками. Черные от старости бревенчатые стены, покосившиеся щербатые заборы, корявые разлапистые яблони в садах, воздевшие к низкому небу скрюченные пальцы голых ветвей, утоптанная, скользкая от пролитой и замерзшей воды тропинка, ведущая к колодцу, – памятные с детства места, медленно старившиеся и приходившие в упадок и запустение, пока он, стиснув зубы, карабкался вверх по лестнице, ведущей вниз. Во сне над деревушкой сгущались короткие, синие зимние сумерки; в домах загорались редкие желтовато-оранжевые огоньки, кое-где из полуразвалившихся печных труб столбами поднимались к темнеющему небу белые дымы. К ночи мороз усилился, снег на разные голоса скрипел и визжал под ногами. Как это всегда бывает во сне, человек не ощущал своего тела, не чуял под собой ног, но отчетливо слышал пронзительное поскрипывание ледяных кристаллов, сопровождавшее каждый его шаг.

Он шел единственной здешней улицей, на которой знакомые до боли приметы пребывали в причудливом соседстве с фантастическими, нереальными деталями, затесавшимися сюда из других снов и воспоминаний о местах, в которых ему довелось побывать, а может быть, и из каких-то других, прошлых его воплощений. Глубокие, бугристые, уже припорошенные свежим снегом колеи, проложенные прошедшим здесь несколько дней назад трактором, плавно изгибаясь, вели его к деревенской околице, ко второму с краю дому, который издалека манил его единственным тускло освещенным окошком. Отсветы слабой электрической лампочки ложились на высокий горбатый сугроб под окном, похоронивший под собой завалинку, высокое крыльцо с точеными балясинами совсем покосилось, резные зубчики и завитушки оконных наличников местами обломились, трещины в стеклах были заклеены пожелтевшими бумажными полосками. Дом был точь-в-точь такой, каким запомнился во время последнего посещения; он сулил тепло и уют, но гнетущее чувство тревоги, незаметно возникнув, усиливалось с каждым шагом.

И он не удивился, когда в каком-нибудь десятке метров от дома, взявшись словно бы ниоткуда, дорогу ему заступили три темные человеческие фигуры. Большие воротники овчинных тулупов были подняты, из-за чего фигуры казались хищно сгорбленными, под низко надвинутыми шапками призрачно белели смутные, лишенные деталей, будто смазанные пятна лиц. В темноте разгорались и гасли красноватые огоньки, и почему-то казалось, что это не тлеющие кончики сигарет, а отливающие хищным кровавым блеском глаза.

И стоило только ему об этом подумать, как в полном соответствии с путаными законами сна произошло мгновенное жуткое преображение. Темнота никуда не делась, но лица стоящих напротив вдруг стали видны во всех деталях, и оказалось, что это не лица, а жуткие косматые морды волков-оборотней с горящими голодным багровым огнем глазами. Слюнявые пасти скалились, выставляя напоказ огромные желтые клыки, дыхание вырывалось из глоток клубами густого зловонного пара.

– Уэлкам хоум, май дарлинг, – сиплым нечеловеческим голосом пролаял один из них.

– Заждались, – по-русски поддакнул второй и грязно, витиевато выругался матом.

А третий, ничего не говоря, вдруг опустился на четвереньки и прыгнул снизу вверх, на лету выворачивая шею так, чтобы огромные клыкастые челюсти сомкнулись на глотке жертвы. Могучий выброс адреналина буквально вышиб его из сна, как охранник пользующегося сомнительной репутацией ночного бара вышибает за дверь буйного гуляку. Он открыл глаза и заморгал, силясь понять, чего хочет склонившаяся над ним стюардесса.

Та повторила вопрос. Язык, поначалу показавшийся абсолютно незнакомым, на поверку оказался самым обыкновенным и притом довольно чистым английским – стюардесса интересовалась, все ли с ним в порядке. Он заверил, что все просто превосходно, и спросил:

– Где мы?

– Через час посадка, – ответила стюардесса, предоставив ему самостоятельно определить местоположение лайнера на основании данных о направлении и скорости полета. – Желаете что-нибудь выпить?

Он в рот не брал спиртного уже четвертый год подряд, но сейчас ему даже в голову не пришло отказаться.

– Русской водки, если вас не затруднит, – ответил он. – И принесите сразу две порции, чтобы лишний раз не бегать.