Бородуля же, шумно выдохнув, влил в себя коньяк да так и замер с открытым ртом, с выпученными до предела глазами:

– Хэх!

– Закуси-ка, – озабоченно предложила Катерина, накалывая на вилку подгоревшую с одного бока котлетку.

Муж не отреагировал. Стопка выпала из его разжавшихся пальцев и, чудом не разбившись, покатилась по полу, вызвав живейший интерес кошки Маруськи.

– Закусывай, говорю! – Добродушия в Катеринином голосе осталась самая малость. – Не фиг было коньяк натощак хлестать!

Не обращая внимания на поднесенную к самому носу котлету, Бородуля прохрипел загадочное: «гыгагу» и остался сидеть в прежней позе, но уже с совершенно побуревшим лицом, на котором резко выделялись белки полузакатившихся глаз.

– Только блевани мне здесь, только блевани! – взвизгнула Катерина, заметив пену, выступившую на губах мужа. Пришло вдруг в голову, что в доме уже третий месяц не работает стиральная машинка, а починить ее, как обычно, некому. И еще много всякого разного припомнилось, отчего Катерине захотелось запихнуть котлету в зияющую напротив глотку прямо вместе с вилкой. – В сортир беги, скот такой! – рявкнула она. – Скорее! У-у, ирод проклятый!..

– Зря, – просипел Бородуля, даже не попытавшись приподняться с табурета. – Всё.

– Что ты мне тут белькочешь, худобище поганое? Что «всё»?

– Всё, – повторил муж с потусторонней убежденностью в голосе.

На его висках набрякли фиолетовые вены. Из ноздрей проступили капельки крови. Потом голова Бородули с размаху обрушилась на стол, опрокинув початую бутылку и перевернув миску с котлетами. Аппетитные, еще дымящиеся, они посыпались на пол, приведя кошку в состояние неописуемого восторга.

– Ты что же творишь, гадость такая! – прошептала обмершая Катерина, откуда-то зная, что муж уже не ответит. Никогда.

Монотонно булькала коньячная струя, выплескиваясь из бутылки на стол, а оттуда выливаясь на забрызганный жиром линолеум. Азартно чавкала кошка Маруська. Все громче и громче подвывала Катерина, продолжая сжимать в кулаке вилку с никому уже не нужной котлеткой.

А за окном по-прежнему благоухал майский вечер, верещала детвора, в московских окнах зажигался негасимый свет.

Жизнь продолжалась. Как, впрочем, и смерть.

Глаза у Кабира Хакима были как две мокрицы, влажно блестящие на солнце. Этими непроницаемо-черными глазами он провожал взглядом приметную девичью попку, едва умещающуюся в шортах, и размышлял, что, как и куда конкретно он запихнул бы этой сучке между ног, попадись она ему в горах.

Автоматный ствол, собственный член, а под конец – гранату «Ф-1» с вытащенной чекой.

Именно эти предметы и именно в такой последовательности, никак иначе. Удовольствие должно возрастать постепенно, только тогда им наслаждаешься в полной мере. Тем более что удачные взрывы порождали в Кабире состояние, превосходящее по остроте любой оргазм. Разложи перед ним самую пышную блондинку, но лиши его при этом гранаты, и ощущение восторга оказалось бы не полным. Собственно говоря, восторга могло не возникнуть и вовсе. Устоявшиеся привычки, они порой играют с мужчинами скверные шутки.

Одна из дюжины подпольных кличек Кабира переводилась с арабского языка примерно как «Воспламеняющий». А чеченские боевики звали его за глаза Бешеным, что было даже немного ближе к истине. Его любимое развлечение представляло собой азиатский вариант «русской рулетки». Всякий раз, когда у Кабира выдавалась свободная минутка, он принимался жонглировать двумя гранатами с разогнутыми и наполовину вытащенными чеками. В тот момент, когда чека одной из «лимонок» выскакивала окончательно, Кабир успевал поймать обе гранаты, на ощупь определить взведенную и зашвырнуть ее подальше: Аллах акбар!

Поразительная реакция, учитывая то, что замедлитель горел не дольше четырех секунд. Но представления Кабира не пользовались популярностью у соратников по джихаду, особенно после того как одного из них контузило взрывом. Хаттаб тогда во всеуслышание назвал соплеменника «зубб-эль-хамиром» – «ослиным членом» – и запретил ему жонглировать гранатами в расположении отряда.

С тех пор единственными зрительницами Кабира сделались женщины, изловленные близ своих селений, а правила его игры в корне изменились. Отныне главным было не забросить гранату подальше, а запихнуть ее поглубже. Сам же Кабир должен был успеть отпрыгнуть от оглушенной жертвы подальше и вовремя скатиться под откос или упасть ничком за каменную гряду. Так он и делал, чтобы потом вновь и вновь с упоением слушать, как шуршат вокруг раскаленные осколки металла да шлепаются ошметки живой плоти. «Никуммак, – восхищенно орал в такие моменты Кабир, – ай, никуммак, акзывы сыким!»

И сейчас, пожирая глазами удаляющуюся задницу бесстыжей московской сучки, он пробормотал вполголоса приблизительно то же самое, но по-русски:

– Твою мать…

Никто этого не услышал, никто не обратил внимания на смуглого, жилистого мужчину с внешностью осетина, дагестанца или афганца – кто их разберет? Таких в столице за последние годы развелось как воронья, все сплошь чернявые, прожорливые, вездесущие, неистребимые. То гортанно гыркают по-своему, то зыркают исподлобья, как будто загодя прикидывают, что сотворят с тобой, когда Москва окажется захваченной ими полностью. Ходоки да беженцы, которым почему-то на Руси жить вольготнее, чем законным гражданам. Россияне их сторонятся. Ну их к лешему, абреков с чучмеками! И бочком, бочком – от греха подальше. Авось сами куда-нибудь денутся.

В жилах Кабира не текло ни единой капли кавказской крови, но славян он ненавидел еще более лютой ненавистью, чем самый заправский горец. А опаска, с которой москвичи и приезжие обходили его, стоящего прямо посреди Старого Арбата, наполняла Кабира чувством презрительного превосходства. Протянув руку, он поймал за локоть прохожего – парнишку в джинсовке и бесцеремонно осведомился:

– Сыколькы вырэмены, э?

– Что-что?

Застигнутый врасплох парнишка попытался улыбнуться, отчего лицо его приобрело плаксивое выражение. Он спешил в расположенный рядом магазин «Meet the Records», где намеревался приобрести парочку раритетных дисков Джона Леннона. Он знал все сольные записи битла наперечет, а вот как вести себя с вконец обнаглевшими чужаками, не имел ни малейшего представления. На картинках в букваре, с которых для него начиналась родина, не было ни чеченцев, ни арабов, ни одного.

– Я сыпрашиваю тэбя, сыколькы вырэмены, – повторил Кабир, после чего сплюнул чуть левее кроссовки собеседника и глумливо поинтересовался: – Русскы аны знаыш савысэм?

– А, понял, – обрадовался юный битломан, – вас время интересует? Сейчас двадцать минут шестого.

– Коран читал? – поинтересовался Кабир, вместо того чтобы поблагодарить парнишку и отпустить его с богом.

Тот покосился на пергаментную руку, продолжавшую держать его за локоть, и сделал новую попытку улыбнуться, на этот раз более удачную: